Из военных дневников Кравцова Семена Леонтьевича

Не забыть нам; 41-ый был.

Был и Сталинград, И Ленинград, и Хиросима.

Не думайте пройти этого мимо!

Не считайте, что все забыл,

Не сомневайтесь,   я там был!

Шла Великая Отечественная  война, 4 января 1942 года.

Я оказался на Ленинградском фронте, где шли ожесточенные сражения. В этот день наша теплушка, прибыв из Сибири, остановилась на станции Кобона, что стоит на берегу Ладожского озера. Тридцать километров, без единого привала, в январскую пургу, шли мы по льду озера,  по, ставшей знаменитой, «дороге жизни».

На  рассвете вошли в поселок Кокорево. Обледенелые, без сил, мы упали на пол в дощатом бараке, но отдохнуть не пришлось. В барак лейтенант и скомандовал: «Подъем!» Выполнять команду не было сил. Сержанты пинками поднимали нас, построили. Командир обратился к нам: «На передовой, в траншеях, нет бойцов. Кто может сделать хотя бы шаг – вперед!» И шагнули все, и пошли, как во сне. Пошли туда, где убивают.

На дороге  повстречались нам машины, везущие детей на большую Землю из блокадного города. И только мы поравнялись с колонной машин, как налетели вражеские самолеты, начали бомбить и обстреливать.

К смерти привыкнуть невозможно, даже к смерти на войне, но когда под огнем гибнут дети, этого не забыть, не простить нельзя! Я видел, как бомбили колонну, все вокруг горело. До сих пор перед глазами стоит жуткая картина: дети, обессиленные от голода, безучастно смотрят на пикирующие в небе самолеты, с которых на них сыпались бомбы и летели пули. Рядом со мной боец вскрикнул и распластался на снегу, забился в нервных судорогах. 

Прямым попаданием  разбило грузовик с детьми, машина исчезла в адском фонтане взрыва. Дети, сидевшие в других машинах, на какое-то мгновение оцепенели, а потом подняли страшный крик, стали жалобно звать матерей, молить о помощи.

Между тем стали падать на землю поднятые взрывами комья земли, доски, железо.

Мне и сегодня дурно вспоминать ту картину, лежа в кювете, я окаменел, до боли стиснув зубы, смотрел на злые подарки неба. Рядом со мной что-то упало…

Я взглянул и увидел  лежащую на снегу детскую головку, ветер шевелил на ней две белые косички. Мне показалось, что она шевельнулась. Не помню, как сполз в обмороке на дно кювета. Очнувшись, достал из своего вещмешка полотенце, завернул детскую головку и предал земле.

Эта бомбежка навсегда запомнилась мне, а образ окровавленной детской головки  звал меня к мщению и пронес его через всю войну.

К ночи наш батальон занял оборону на передовой. То, что я увидел утром на поле боя, невозможно даже представить. Там была деревня, дома были все разбиты. Из окопа головы не поднять, пули свистят. Я  испытал огромное потрясение, когда впервые увидел, как убило бойца. Трудно было поверить, что смерть приходит так быстро. Пройдет пулеметная очередь, рядом ухнет взрыв, и, кажется, что все они нацелены на тебя. А перед атакой не хочется, не пить не есть, идешь в бой – забываешь обо всем, сквозь грохот снарядов ты слышишь голос командира: «Бей фашистскую нечисть». И ты бежишь, стреляя со своего оружия.

В этот день для меня все было впервые: непрерывные  разрывы мин и снарядов, бомб, с пикирующих немецких самолетов. Отбивая атаки, укрываясь в окопах и воронках от снарядов и бомб, мы все-таки держались.

Лежу на поляне, держу приклад ручного пулемета, прижимаю левым плечом к пню срубленного дерева, не знаю, сколько времени так лежу, не помню, сколько выпустил очередей. Стонет земля, содрогаемая взрывами бомб. Бой шел по всей линии траншеи, немецкие танки и пехота рвались к Ленинграду.  На поле боя догорают подбитые танки и машины, лежат десятки убитых солдат. Вот он фронт, здесь мы, а там немцы, но самое неприятное в воздухе донимают «мессершмиты» и «юнкорсы», бомбят наши окопы.

…Но вот пыль осела и наступила тишина, от которой звенело в ушах. Я торопливо зашарил по земле руками, рядом должен был Витька, дружок – одногодок, с которым вместе прибыли из Сибири на фронт: я из Никольска, он – из Чикоя. Нашел  его под слоем песка на дне развороченного разрывом снаряда окопа. Час назад мы мирно грызли ржаные сухари, запивая водой, отдававшей торфом. А сейчас, Витька лежал, поджав ноги, будто ему было холодно. «Виктор – позвал я, а Витя!». Он молчал, будто заснул, и видит сон, от которого невозможно оторваться, чтобы, проснувшись, не увидеть действительности, голодной  и тяжкой для его, еще не вошедшего мужскую силу, тела. Он спал сном без пробуждения. Когда я это понял, то закричал, дико хватая друга за плечи, пытаясь поднять: «Встань, слышишь, встань, что я матери твоей скажу?»

Вскоре, немцы снова пошли в атаку, и выбили нас из траншеи первой линии обороны. Позже, мы получили подкрепление, продвинулись вперед и заняли немецкие окопы. Я не помню, как шел в атаку. Было ощущение сухости в жилах; будто и меня, как Витьку, покинула кровь, и жилы вместо крови наполнились песком. Все, что я видел вкруг, было похоже на песок, лишенное плоти и крови, и все же я слышал чей-то голос, двигавший нас вперед.

Раздался резкий разрыв, в лицо плеснуло теплой удушливой волной, я инстинктивно упал, прижавшись к земле, когда поднялся на локти и протер глаза, увидел: там, где только бежал автоматчик, чернела дымящаяся воронка. Я поднялся, и, задыхаясь, побежал мимо глубокой, черной ямы. Только бы добежать до немецкой траншеи. Спрыгнул в траншею, бегу, на повороте, в ходе сообщения встретился с немецким солдатом, сошлись с ним в упор, лицом к лицу. Он поднял автомат, но я его ударил стволом пулемета, и он повалился, я добавил прикладом пулемета по голове, приговаривая, «Это тебе за Витьку!».

Жестокая схватка заканчивается только к ночи.

После бомбежки, нас оставшихся в живых, отвели в тыл на отдых и пополнение.