Часть первая. Румянцевы из Шерашово
РОДОСЛОВНАЯ ПО ОТЦОВСКОЙ ЛИНИИ
Прадед Андрея Румянцева по отцу Савватей Иванович происходил из крестьянской семьи. Он родился в 1846 году и был в шестилетнем воз-расте привезен в Сибирь, на правобережье Селенги, родителями, иска-вшими здесь лучшей доли. Русские крестьяне выбрали земли около Бай-кала: тут, в низовьях реки, имелись пастбища, тайга отступала к горам и давала возможность распахать целину, раскорчевать мелколесье, а Байкал, шумевший под боком у деревни, подкармливал рыбой.
У Савватея Ивановича и его жены Ефимии Ивановны было пятеро сыновей и две дочери: Петр, Алексей, Сергей, Степан, Яков, Варвара и Прасковья. Все они, став взрослыми, тоже обзавелись большими семь-ями.
У Петра Савватеевича было десять детей: Катерина, Семен, Андрей, Евдокия, Александр, Варвара, Алексей, Арина, Мария, Константин.
Родной дед поэта, Алексей Савватеевич, имел тринадцать сыновей и до-черей: Анну, Трофима, Елену, Авдотью, Зинаиду, Григория, Прасковью, Ива- на, Василия, Леонтия, Елизавету, Марию и сына, умершего в младенчестве.
Сергей Савватеевич вырастил восьмерых детей: Надежду, Парасковью
(они были близнецами), Тимофея, Илью, Ивана, Георгия, Аграфену, Андрея.
У Степана Савватеевича было пятеро сыновей и дочерей: Антон, Сергей, Павел, Мария и Клавдия.
Яков Савватеевич имел шестерых детей: приемного сына Родиона, Дмитрия, Якова, Петра, Трофима, Александру.
Варвара Савватеевна родила семерых: Дмитрия, Семена, Арину, Агра-фену, Марию, Марфу, Аксинью.
Семь детей воспитала и Прасковья Савватеевна: Пелагею, Зинаиду, Феклу, Хавронью, Алексея, Михаила, Аксинью.
К старости у Савватея Ивановича и Ефимии Ивановны было более пяти-десяти внуков.
Почтенные супруги жили с семьей сына - Якова Савватеевича и его жены Евдокии Ивановны. В 1928 году, в преддверии коллективизации, Якова, как справного крестьянина, обложили «твердым налогом» (была такая кара для середняков) и лишили избирательных прав. Ту же меру наказания получил и Степан Савватеевич.
В 1930 году, когда уже создавались колхозы, Якова как классового врага посадили в каталажку, а в 1932 году вместе с женой и тремя стар-шими детьми выслали на Колыму, отобрав дом и все хозяйство. Роди-тели, Савватей Иванович и Ефимия Ивановна, которым к тому вре-мени уже перевалило за восемьдесят лет, вынуждены были переселиться к сыну Степану. Его и супругу Аграфену Дмитриевну, к счастью, в эти годы оставили в покое.
Зато трагически сложилась судьба Петра Савватеевича и его жены Прасковьи Ивановны. В начале тридцатых семеро их детей из десятерых уже имели свои семьи, сын Алексей служил в армии. Однако родителей сочли «зажиточными», конфисковали дом и все их имущество и вместе с тремя детьми отправили в ссылку. В 1937 году Петр Савватеевич был объявлен «врагом народа» и расстрелян.
Не вернулся из колымского ада и Яков Савватеевич со своими близ-кими.
Дед поэта Алексей Савватеевич родился 30 марта 1875 года, умер 26 сентября 1962 года в возрасте 87 лет. Его супруга Матрена Ильинична появилась на свет 15 апреля 1876 года, ушла из жизни 4 января 1965 года в том же возрасте, что и муж. Происходила она из беднейшей семьи, в детские годы была отдана «в люди» и до самого замужества жила в няньках. Алексей тоже еще до женитьбы впрягся в тяжкую крестьян-скую работу: был пахарем, пастухом, рыбаком. С началом Первой ми-ровой войны он был призван в армию и провел в окопах до самой Фев-ральской революции, видел кровь и смерть, испытал газовые атаки нем-цев. В тридцатых годах, когда началась колхозная жизнь, он занимался в основном рыбалкой: летом – в сетевой или неводной бригадах, зимой – на подледном лове. После Отечественной войны Алексей Савватеевич был уже в преклонном возрасте, но не мог усидеть дома. Мастерил для колхоза грабли, черенки кос и вил, чинил артельные сети, помогал в меру сил на сенокосе и жатве.
В семье Матрены Ильиничны и Алексея Савватеевича родилось три-
надцать детей. Но в крестьянских домах по глухим сибирским деревням частой гостьей бывала смерть. Один сын Румянцевых умер младенцем, дочь Елизавета ушла из жизни девятилетней, сын Иван – в девятнад-цать лет, еще одна дочь, Авдотья, - в тридцать шесть.
Ну, а оставшиеся многочисленные дети и старшие внуки Алексея Сав- ватеевича и Матрены Ильиничны пригодились стране в тяжелые воен- ные годы. Одни ушли на фронт, другие честно трудились в тылу. Роди- тели потеряли в годы войны двух сыновей – Василия и Леонтия, внука Алешу. Сражались на фронте еще один внук Алексея Савватеевича – Николай и мужья его дочерей - Яков Муравьев и Дмитрий Думнов.
Григорий Алексеевич, отец поэта, родился 27 ноября 1909 года. В мо- лодости он работал в колхозе, был рыбаком. С началом Отечественной войны он не попал на фронт, потому что один глаз его был поврежден. Григория Алексеевича направили в шахту, на забайкальскую железно-дорожную станцию Оловянная, где он и добывал так нужный фронту металл четыре года от звонка до звонка, работая под землей по десять часов в сутки. Свинцовая пыль, пропитавшая легкие шахтера, привела его потом к смертельной болезни.
В послевоенные годы Григорий Алексеевич закончил бухгалтерские курсы и работал бухгалтером колхоза «Байкал» в родном селе Шерашо-
во до своей кончины 20 августа 1958 года.
ДЕДЫ
Дед мой по отцу, Алексей Савватеевич, был невысокий, но крепкий и плотный старик.
Меня всегда поражала его шея. Она была не просто темная от загара; она напоминала кору векового, замшелого дуба или стенку закопченного медного котла с глубокими узорами, нанесенными чеканщиком. Эта шея, и мощные покатые плечи, и плотная упругая спина были созданы для тягловой работы; надевай на такого человека лямку, и он потянет бар-кас против волн или плуг на весенней пашне. Может быть, чувствуя свою силу, дед и в самом деле любил возить всякие повозки. Он нагружал свежим навозом объемистую те-лежку и вез ее от стайки, притулившейся к избе, в дальний угол своей просторной усадь-бы. А то впрягался в ту же тележку и бодрым шагом шел в лес, темневший в добрых трех верстах от деревни; там рубил валежник, накладывал этого добра сверх меры, выше го-ловы, и тащил свою повозку, как добрый конь, ходко и без остановок.
Его зять, муж младшей дочери, председатель нашего колхоза, которому какой-нибудь доброхот указывал на деда, срывался с места и скакал на гнедом по полю, наперерез деду, не разбирая дороги.
- Отец, - кричал он, давясь словами, - не позорь ты меня! Зачем нам твои дрова? Я завтра выпишу наряд...
На что дед, остановясь на минуту и ровно дыша, спокойно отвечал:
- Да я в охотку...
Такими же дуболомами были и братья моего деда, жившие в нашей деревне, - Сергей Савватеевич и Степан Савватеевич. Все трое в молодые годы содержали большие семьи. У Алексея было тринадцать детей, у Сергея - восемь, у Степана - пять. Дом деда Сергея стоял напротив нашего. Сыновья и дочери хозяев давно выросли. Один сын погиб на фронте, дочь, красавица, вышла замуж за офицера и жила в Москве. Этих двух детей дед Сергей часто вспоминал в своих разговорах, и было видно, что он выделял их и гордился ими. Жили Сергей Савватеевич и его жена, бабушка Таня, вдвоем, дети, разъехавшись
далеко, навещали родные веси редко. Лишь сын Илья, поселившийся в деревне за двад-цать верст от нашей, часто наведывался к родителям. Бывали в их доме и внуки, мальчиш-ки Ильи.
Но в каждодневных житейских делах нужны помощники ближние, тутошние. И этими помощниками оказывались мы, внучатые племянники. Мой отец очень уважал Сергея Савватеевича. Разговаривая с дядей, отец молча выслушивал его, никогда не лез с совета-ми и не высказывал скорых, необдуманных суждений. Впрочем, и дед Сергей был собе-седником степенным, знавшим цену слову; я никогда не слышал, чтобы он осуждал или резко порицал кого-то; он ронял слова медленно, раздумчиво и чаще вспоминал прошлое, чем оценивал настоящее.
Много раз бывал я со своими дедами и на рыбалке, и на покосе, и в лесу, заготавливая дрова или бревна на новую постройку; много наслушался их рассказов о диковинных происшествиях на байкальском плесе или в дальних краях, во времена первой мировой, на фронтах которой воевали двое из трех братьев – Алексей и Степан. Но рассказы занима-тельны только в устах самих воспоминателей, а не в передаче, пусть и близкой к услы-шанному. К тому же поведанная тебе история запоминается иногда не красочностью рас-сказа, а тоном говорящего, тишиной вокруг, невольной репликой, вздохом, щемящей пау-зой - да мало ли чем, даже, может быть, шелестом ближнего камыша или глухим ропотом леса. Я лучше помню сейчас, кроме краткой канвы многих рассказов, лица моих дедов в минуты разговора, их бережные движения, теплые глаза, их обдуманное и скупое слово, за которым стоят "многия знания и многия печали". Я крепче запомнил даже совсем бес-словесные минуты нашего общения, того многоговорящего молчания, которое дороже слов...
Однажды дед Сергей попросил меня помочь ему сводить заболевшую корову к вете-ринару. Ветеринарная лечебница располагалась в районном центре, в пяти верстах. Де дова корова была с норовом, не каждого подпускала к себе и даже на поводу умудрялась идти не след в след за хозяином, а сбоку, по вольной стороне. Дед Сергей держал ее, как коня, под уздцы, намотав на руку конец веревки до самой коровьей головы. Я погонял скотину ивовым прутом, боязливо ступая не сзади, за копытами, а обочь, по запыленному бурьяну проселка.
Время от времени дед спрашивал меня: "Не пристал*?" и, не дожидаясь ответа, привя-зывал животину к редкой полевой березке или садился на теплую траву, распустив верев-ку на полную длину и прижав ее конец к земле короткопалой твердой рукой. Он по-хо-зяйски осматривал небесную даль, темную гряду тополей над селом, куда мы шли, зеле-ную полосу ближнего луга, одиночные деревья по сторонам дороги, будто, сидя на крыль-це своего дома, оглядывал широкий двор. Заметив дерущихся в дорожной пыли воробьев, невесть как залетевших сюда из деревни, он щурился и добродушно ронял:
- Ишь ты, варнаки... К вечеру жди дождя.
Дед смотрел на мои грязные босые ноги, на запыленные штанины и продолжал тем же теплым голосом:
- Тут у меня с краю дружок живет. Зайдем, попьем чайку. Нам не торопно. Все успе-ется...
Корова щипала траву, опустив тяжелую голову и кося на нас большими задумчивыми глазами. Победитель-воробей, прогнав соперника, прыгал по пушистой дороге и спраши-вал на своем языке:
- Чир-вы, чи-чи-чи? Чир-вы, чи-чи?
В эти минуты мир казался мне прочным и долговечным, как мои деды, и обжитым, как родной двор при избе, срубленной еще прадедом...
_____________
* Пристать - устать, утомиться (сибир.)
"ЧТИ ОТЦА СВОЕГО..."
"Чти отца своего", - советует самая мудрая книга на земле...
Отцы бывают разные, это и напоминать не надо. Большая неудача для человека, если судьба назначила ему в родители человека холодного, криводушного, а то и кукушкиного племени, для которого собственная кровинка не родная, а бросовая капля. И какое сча-стье, если дан тебе судьбою в отцы поводырь, защитник и наставник! Тут уж всю жизнь благодари Бога и помни завет, о котором сказано выше.
Но в какие лета разглядишь ты и поймешь, каков твой отец? Не поздно ли оценишь его, не упустишь ли срок, когда следовало сказать ему благодарное слово? Вот напитанный печалью и болью безответный вопрос!
Мой отец был рыбаком потомственным. Его батя, как и дед, ходил башлыком (брига-диром), ловил рыбу и сетями, и неводом, и удами, умел изготовить любую снасть, водил весельные баркасы с омулем, сигом и осетром в Иркутск. С рыбацкими происшествиями отца связаны многие мои детские воспоминания.
Как-то он с дружком в канун нового года навострился бармашить на противоположный берег Байкала, под Ольхон. Лед был тонок, то и дело стрелял, расходился трещинами. На зеркальном поле, еще не обросшем снегом, лошадь, даже хорошо подкованная, скользила, теряла ход, случалось, и падала. До места добрались с грехом пополам.
Рыбалка, однако, выпала фартовой. Нагрузив добычей глубокие, обитые рогожей сани, ловцы пустились домой в ночь. Поднялся ветер. На бесснежном Байкале пурга незаметна; она клубится у берегов, закрывая плотной кошмой тайгу и огоньки деревень. На свистя-щем ветру, испуганный треском льда, конь мертво застывает на месте и, только взяв под уздцы, можно заставить его идти вперед. Не видя береговых огней, обходя черные мо-гильные разломы, мужики заблудились...
Мать ждала день, ночь, еще день, но все "жданки" кончились. Тут забрела к нам стару-ха-гадалка. Разбросав карты, она твердо сказала, что отцу выпала большая удача и что он уже чуть ли не у родного порога.
Рыбаки вернулись дней через пять и с пустыми руками. Сани их опрокинулись над ка-кой-то щелью, вся добыча ушла под лед, а сами ловцы промерзли до костей. Отец подхва-тил крупозное воспаление легких.
В первые беспамятные дни, сбив в комок одеяло и скребя горячими пальцами стенку у кровати, он хрипло шептал: "Поворачивай! От огня, от огня! Эх, язва!..."
Бывали у отца и счастливые дни. Помню, в какое-то лето он остался работать в конто-ре. Но все рвался на плес. В таких случаях "домашние" мужики сговаривались вырваться на рыбалку не артельную, а частную. Благо, омулевые сети имелись у каждого.
Отец с напарником ушел на лодке вечером, а утром его дружок уже стучался в наши ворота.
- Опять беда! - всполошилась мать, вынимая засов.
- Много поймали, много, - успокоил ее задышливо-радостным голосом мужик. - В меш-ке не унесешь... Алексеич за конем послал. А ты, хозяйка, готовь посудину, соль...
Я, конечно, увязался за отцовым напарником. Когда мы подъехали к берегу, батя сидел на борту черной, смоленой лодки, а за спиной его пушисто вздымалась на ветру обсохшая сеть, похожая на седые стариковские волосы. Односельчанин молодо спрыгнул с телеги, широким летом руки смахнул, как занавеску, сеть, и в глаза мои ударил серебряный свет рыбы. Она заполняла лодку до краев, до уключин, во всю длину судна - от кормы до носа - живой чудесный слиток, подарок моего родного моря. И смеющийся отец, склонивший-ся над этим сказочным сокровищем, запомнился мне навсегда...
Он никогда не терялся. Может быть, я ошибаюсь - он ушел из жизни слишком рано, а в детстве и отрочестве кажется, что главный в твоей жизни человек не может терять голову, не имеет права быть слабым и безвольным. "Да нет же, так оно и было, - говорит мне все мое существо. - Он в любую секунду знал, что делать, в любой беде находил выход".
Мы с Мальком, Васькой Мальцевым, удили на ближнем озере рыбу. Удилище для мо-его друга-коротышки было длинновато и, чтобы закинуть крючок как можно дальше от нашей лодки, Малек всякий раз долго размахивал тростниковым стволиком над головой. Леска с крючком то и дело пролетала у моего затылка, плеча, лица. Мне некогда было обращать на это внимание: я, как и Васька, мечтал поймать щуку и беспрерывно потря-хивал удилищем.
В пылу нетерпения я вдруг почувствовал, что кто-то дергает меня за ухо. В следующую секунду я сообразил, что попался на Васькину удочку. Его толстый крючок с крупной и острой заусеницей прорвал мочку моего уха. Кровь потекла по скуле, шее, закапала на ру-башку...
Дрожа от испуга, я с трудом перекусил чужую леску. Малек уже работал веслами, бес-толково шлепая ими поочередно и осыпая лодку брызгами. Не разбирая дороги, мы броси-лись в деревню.
Отец как раз был дома - пришел на обед. Я заскочил в куть, как гонец разбитой армии: с окровавленной рукой, сжимавшей ухо, и с несчастными глазами. Я ожидал, что отец то-же испугается, не сможет сразу сообразить, что делать со мной. Но он быстро встал из-за стола, приподнял мою руку, прилипшую к уху, и... улыбнулся. Это было второе потрясе-ние за какие-нибудь полчаса. Мне показалось, что батя не увидел крючка, который я толь-ко что зажимал в горсти. А он пошел прочь.
Я двинулся за ним, опять схватив рукой липкое ухо. В сенях отец нашел в ящичке, где хранились его инструменты, старенькие кусачки, осторожно примерился к окровавленно-му крючку. Что-то щелкнуло, и две металлических загогулинки, одна с обрывком лески, скользнули на отцову ладонь.
- Иди умойся, рыбак, - спокойно сказал он, бросив в ящик плоскогубцы. - Сейчас сма-жем йодом...
Малек потрясенно следил за нами от порога. Он понял, что взбучки, которую он ожи-дал, не будет.
ТРОЙНАЯ УХА
- Дуся, ты на обед-то что собралась варить? - привычно спрашивал утрами отец.
- А что заказываешь?
Батя молчал, и мать подсказывала:
- Может, уху из налима?
- Из налима? Нет, давай лучше из харюзов...
Через минуту он ронял, как совет:
- У ребят спроси. Они, пожалуй, жареху захотят. Сига с картошкой.
И уже на пороге решал окончательно:
- Я бы заказал окуневую уху...
А заканчивалось дело тем, что мать жарила рыбные котлеты, которые у нее были заго-товлены впрок и лежали в амбаре на большом металлическом листе.
Там же в больших бочках хранилась, пересыпанная снегом, рыба - морская, речная и соровая*. Морской, байкальской, считались осетр, омуль и сиг, речной - хариус и таймень, а соровой - щука, язь, налим, окунь и сорога. Мужики заготавливали на зиму разную рыбу, чтобы не приедалась какая-нибудь одна. В кладовой у доброго хозяина хранился полный набор: что душа захочет, то и бери. И такие разговоры, как между нашими роди-телями, велись, наверно, в каждой избе.
Иногда, по выходным, отец готовил обед сам. Его страстью была тройная уха. Аккурат-но окуная рыбу в тазик с водой, он ловко счищал с нее чешую; разделывал тушки на ши-рокой доске и складывал кусками в большой чугун. Когда вода с первой рыбой, например, с хариусом, закипала, отец вылавливал из посудины обжигающе горячие ломти и закла-дывал туда вторую порцию - звенья сига. Снова закипала вода - батя менял сварившуюся порцию рыбы третьей - омулем, а чаще тайменем. Когда и эта закладка оказывалась гото-вой, она заменялась на картошку, лук и заготовленную с лета зелень. После очередного кипения в чугун опускались все порции рыбы. Главным было сохранять в печи ровный огонь и смотреть, чтобы рыба не переварилась. В доме стоял удивительный парной запах, который я мог учуять, кажется, за версту и не спутал бы ни с каким другим.
Но случилась у бати однажды осечка, после которой мы, услышав о "тройной ухе", морщились и дружно протестовали: только не уху!
В стенке печи, как раз над отцовским чугуном, торчала задвижка. Перед тем, как затеплить в топке огонь, ее выдвигали; мать - до упора, потому что всегда спешила сварить еду и ей нужен был большой огонь; отец - наполовину, чтобы пламя в печи горело тихо и ровно: нашему повару некуда было торопиться.
В тот раз батя сварил свою "тройную" и толкнул задвижку в прорезь. Ему хотелось, чтобы уха немного попрела на плите, под которой уже замерло пламя. Когда он рас-четливым движением коснулся задвижки, чугун был открыт; отец отставил его крышку должно быть для того, чтобы убедиться, что уха уже не кипит. Водворив на посудину крышку, он присел на стул, готовый вот-вот объявить, что пора обедать.
От первой же ложки ухи батя скривился.
- Пересолил, что ли? - спросила мать, отхлебнув из своей тарелки. И тоже поморщи-лась: - О, Господи!
Сняли пробу и мы, ребятня. Уха пахла мылом - тем дурным хозяйственным мылом, которым пользовалась тогда вся деревня.
Виновница нашлась сразу. Сестра-подросток утром оттирала плиту от жирных пятен тряпкой с мылом. Кусочек его девчонка положила на задвижку и забыла. А отец в сумраке кухни (день был дождливый, темный) не заметил, как обмылок скользнул в чугун.
Долго после этого батя не поварил. А когда опять принялся готовить свою любимую еду, мать, смеясь, подзадорила его:
- Давно не ели "тройную" с мылом!
_________________
* Сорами на Байкале называют заливы.
Много интересного о большом роде Румянцевых, о жизни села в двад-цатом веке можно узнать из материалов, собранных сестрой поэта Людмилой Григорьевной. Помещаем часть из них.
Людмила Румянцева
МАСТЕР – ЗОЛОТЫЕ РУКИ
Брат моей бабушки по отцу Матрены Ильиничны – Иван Ильич и его жена Ефимия Ильинична Капустины жили в Шерашово. Деревня наша располагается на взгорье, а внизу, вдоль построек, лежат три озерца. К среднему из них от деревни когда-то шел проулок. Теперь от него остался один жилой дом, в пору нашего детства это была начальная школа. В проулке, в большом доме, жили бездетные и по сельским меркам зажиточные Иван Ильич и Ефимия Ильинична. Хозяин слыл хорошим бондарем, мастерил бочки и лагуны (специальные полубоченки для засолки рыбы), колодезные бадьи, которые у нас называют «цепнями», туески, ложки. Все это бойко раскупали и в родной деревне, и в соседних.
В доме Капустиных все было наособицу. Подполье, например, Иван Ильич оборудовал так, что в нем можно было хранить, кроме картошки да овощей, еще и ценное добро. И даже при надобности спать. Из сеней шел потайной выход, через него можно было незаметно выскользнуть из дома, если нагрянут нежданные гости. Правда, к крыльцу подойти было нелегко: на ночь во дворе спускались с цепи два больших и злых кобеля.
Все эти предосторожности хозяин предусмотрел не зря. После Гражданской войны бандитизм и воровство процветали по всей России, а в глухой, таежной Сибири особенно.
В соседнем большом селе Байкало-Кударе воровских гнезд было немало, здешние лихие люди орудовали совместно с городскими бандитами. Днем их лазутчики открыто ездили по деревням, высматривая богатенькие подворья, а ночью шайки делали налеты.
Однажды Иван Ильич уехал с ночевкой по бондарским делам, хозяйка осталась в доме одна. Среди ночи нагрянули бандиты. Они сумели убить собак и начали стучать в окна. Ефимия Ильинична была женщиной не робкой, она выстрелила из ружья и ранила одного из налетчиков. Шайка исчезла. Утром отчаянная сибирячка увидела на крыльце лужу крови.
Лиходеи, конечно, не могли простить деревенской семье дерзкого отпора. В одну из следующих ночей они подожгли дом Капустиных. Хозяева успели выскочить из горящего жилья, прихватив деньги и золотишко. Все подворье превратилось в пепел.
После такого кошмара Иван Ильич решил перебраться на жительство в недалекое село Оймур, просторно раскинувшееся на берегу залива Провал, многоуличное, сызвеку занимавшееся рыбалкой. Капустины выбрали место подле моря, поставили просторный дом и кузню. Иван Ильич, кроме прежнего ремесла, снова пригодившегося в бойком рыбацком селенье, освоил еще и выгодное кузнечное дело. Для артелей, выезжавших на подледную ловлю рыбы, он готовил подковы, санные полозья, пешни (острые ломики, которыми долбят лед). Земляки рассказывали, что искусный кузнец оставлял на каждой подкове свои инициалы.
Одно огорчало супругов: бездетность. Рядом с Капустиными жила семья Березовских. Огольцов в ней было с избытком. Иван Ильич и Ефимия Ильинична упросили соседей отдать им в дети мальчишку Родьку. Зная, что сынишка любил бывать в доме Капустиных и уважал душевную и хозяйственную чету, родители согласились. В новой семье юный Роман не чурался никакой работы, благо что она, крестьянская работа, выстраивалась в ряд зимой и летом. У Ивана Ильича были обширные поля за селом, где он сеял пшеницу, рожь, овес, под навесами и в теплых хлевах стояло немало лошадей, коров, овец. И все это немалое хозяйство вместе с новым отцом обихаживал Роман. А еще не знала никакой се-зонности и была постоянной страдой кузнечная работа, к которой тоже прикипел прием-ный сын. Вырос он высоким, крепко скроенным и ладно сшитым, сильным и красивым парнем.
Пришла пора жениться. Моя бабушка по матери Аграфена Петровна поехала с двумя до-черьми – Хартиньей и Евдокией (в будущем - моей мамой) в Оймур, к своим давнишним знакомым Капустиным по какому-то делу. Бойкая, разговорчивая Хартинья, мастерица в любых домашних делах, сразу понравилась Роману. А уж тот покорил девятнадцатилет-нюю девчонку в первые минуты. Надо сказать, что у Ефимии Ильиничны жил в Шерашо-во родной брат, Демид Инешин. Узнав о сердечных делах племянника, Демид Ильич одо-брил его выбор и посоветовал засылать сватов. Но само сватовство оказалось чудным: нетерпеливая невеста, собрав кой-какие вещички, тайно убежала в дом Инешиных, где ее по сговору уже ждали посланцы жениха, и уехала с ними в Оймур. Это было за неделю до нового 1928 года.
Вскоре после женитьбы Романа призвали в армию, в которой он прослужил три года. Только одно десятилетие прожили счастливой семейной жизнью вместе с родителями Роман Иванович и Хартинья Яковлевна. Четверых дочерей, мал мала меньше, оставил Роман на попечение молодой жены, уйдя в на фронт. Он погиб в первые же месяцы вой-ны, и сейчас на обелиске в центре села против его фамилии стоят такие даты: 1905 – 1941 г.г. А на скромном могильном памятнике его всегда непоседливой, работящей и верной супруги указано: «Родилась 19 октября 1909 г., умерла 13 января 1994 года». Мать Романа Ивановича, Ефимия Ильинична, скончалась после войны, а отец, Иван Ильич, прожил в семье невестки до глубокой старости.
О таких судьбах хочется рассказывать, потому что на них собственно всегда держалась и теперь держится сама Россия.
Андрей Румянцев
Стихи разных лет
СИЛА
Некрашеные грубые столы,
Из лиственницы рубленные предком.
Медлительные тяжкие стволы
Пошли на свал в бору сухом и редком.
Когда тесали их, то тело плах
Топор не брал – железо о железо.
И был высок у плотника замах,
И над подворьем звон катился, резок.
Так стол входил. И табурет к нему.
И лавка, коей век не будет сносу.
Все силушка расставила в дому.
Усердствуя, шибала кровь из носу!
Все сила… О знакомый, крепкий быт!
Я вижу деда: отлитые руки,
Загривок медный, жарок и открыт,
Разлет плечей, как бы реки излуки.
Я вижу рук крестьянских торжество!
Весло согнулось… Лемех в землю вогнан…
И я, былинка, за мое родство
Высоко поднят на ладонях вольных!..
И как не вспомнить, что, храня свой дом,
В напасти час, - Григорий ли, Иван ли, -
Мой предок-русич гневно шел с дубьем
Навстречь штыку любых гостей незваных!
Он стол тесал – и силушку гранил,
Он плуг толкал – ее копил и правил.
И по-сыновьи Русь свою хранил,
И нам завет – хранить ее – оставил!
БЕСЕДА
Семнадцать лет назад
еще был жив мой дед.
Он запрягал коня
и не считал морокой
На станцию плестись,
встречать меня чуть свет –
Я приезжал к нему
неблизкою дорогой.
Стальная колея
в разбуженном лесу
Стихала позади,
и я, прижавшись к деду,
Не слышал,
как в пути скрипелось колесу, -
Я заводил всегда о старине беседу.
Мой дед был не речист.
Он говорил со мной
О том лишь,
что его судьбы коснулось близко.
Подростком строил он
с артелью волостной
Дорогу,
что теперь зовется Транссибирской.
…На тысячах подвод
возили к полотну
Щебенку от реки
сибирские крестьяне.
На шпалы извели
окрестную сосну -
Один багул торчал
сиротскими кистями.
Я слушал –
и почти некрасовских картин
Живая пестрота
передо мной вставала:
У насыпи крутой
мерцанье потных спин…
Надсадный хрип
во тьме тоннелей у Байкала…
Быть может, потому
мой дед на склоне дней
Смотрел на белый свет,
не пряча удивленья:
Ужель в его краю,
где лес грозы темней, -
И тракт,
и гул машин,
и белые селенья?
Он цокал языком,
когда у большака
Нес экскаватор ковш
над насыпью отвесной,
Когда над головой,
как белая река,
Тек реактивный след
по наледи небесной.
Нет, жизнь его прошла
не как медвежий сон.
Она сибиряку немало показала.
В семнадцатом году,
солдат окопный,
он
По грозовой стране
добрался до Байкала.
Он каппелевцев бил,
как саван, расстеля
Для них глубокий снег
байкальских побережий,
Он лоскутки полей
в колхозные поля
Сшивал,
сводя на нет веселым плугом
межи.
Он эту новину
сам утверждал, как мог.
А там для сыновей
уже приспели сроки.
Десятерых детей
он вывел за порог:
Растите добрый хлеб
и затевайте стройки!
Но все ж, но все ж мой дед
и на закате дней
Смотрел на белый свет,
не пряча удивленья:
Ужель в его краю,
где лес грозы темней, -
И тракт,
и гул машин,
и белые селенья?
Я понимал его.
Я думал в этот час:
Какая даль времен
сокрыта в человеке!
Дед помнит прошлый век.
А я его рассказ
Для внука повторю,
пожалуй,
в новом веке.
Еще я привыкал тогда,
признаться,
сам
К тому,
что над тайгой
и над просторной пашней
Стальная птица вдруг
взмывала к небесам
С бетонной полосы
на вырубке вчерашней.
…Дороги,
города,
огней бессчетных свет
Там, где хрипел мой дед:
«За что, судьба, неволишь?»
Семнадцать лет назад
еще был жив мой дед.
Семнадцать лет назад…
Семнадцать лет всего лишь…
1978.
ДОРОГИ
Заметив лес добротный, строевой,
Иль нужный для рыбалки спуск пологий,
Дед сожалел, качая головой:
«Места вольготны,
Да нужны дороги».
Уж он-то знал, испытанный чалдон,
Что без дорог на землях,
Лесом сжатых,
Не встанут ни ограда и ни дом,
Не будет ни посева и ни жатвы.
Стоит вокруг безмерная тайга
Неодолимо темною стеною.
А как же по распадкам и логам
Пройти и путь оставить за собою?
А так:
Петляй меж вековых стволов
В багуле цепком и по хвое колкой,
Натужливо подталкивай с боков
Колеса застревающей двуколки
И понукай до хрипоты коня,
И налегай плечом на жалкий короб –
Тащи ее, ликуя и кляня,
Свою дорогу под гору и в гору!
Две колеи, затерянных в лесу, -
На станцию ли, к мельнице ли старой,
По ним никто не ездил на возу,
По ним везли, с конем впрягаясь парой.
По ступицу в сугробах и в грязи,
Как бы повозку, проклятую Богом,
Саму Сибирь
Сибиряки везли
К сегодняшним стремительным дорогам.
О магистраль со славой мировой!
В полете от Байкала до Амура
Еще не раз в той чаще боровой
Ты встретишься с дорогою кривой,
Из-за ветвей на свет глядящей хмуро.
За нею поля древнего клочок
Иль озера далекое свеченье.
Прими ее, как малый ручеек,
В свое неукротимое теченье!
Она идет из глубины веков,
Свидетельница мужества и силы,
Которые и здесь, в краю снегов,
Служили только жизни и России!
* * *
Что ты, дед, на родимом погосте
Ищешь лишнего холмика след?
Ты же к братьям наведался в гости.
Двое здесь.
Раскулаченных - нет.
В тех, тридцатых, ты мог догадаться,
Что имей ты поменьше семью,
Тоже нажил бы потом «богатство»
И на черную сел бы скамью.
Но в ту пору,
Тобою накормлен,
Догадаться не мог и палач,
Что, глумясь, вырывает он с корнем,
Как потом отзовется твой плач!
* * *
Погибли у бабки Матрены
Два сына, два дяди моих.
А я, пред войною рожденный,
Их даже не знал, молодых.
Стирая,
Обноски латая,
Густую варя лебеду,
Бабуся моя молодая
В трудах забывала беду.
Внучат ограждала от лиха,
Солила грибы про запас,
А если и плакала –
Тихо,
И трудно,
И втайне от нас.
Я понял намного позднее
Живучее сердце ее.
Яснее вина перед нею,
И горше прозренье мое,
Что ночью, зловеще и прямо,
В окошках, где тьма негуста,
Вставали пред нею две рамы,
Как два неотступных креста.
ОТЕЦ
1.
Среди забот всечасных, разных
Вставал он утром, полный сил,
И нас, помощников вихрастых,
Рукою бережной будил.
Лучистый свет румянил лица.
Байкал плескался за окном.
И в двух шагах заря-царица
Стояла с красным рушником!
2.
Любил говорить не о шелке
Иль дымчатых модных мехах,
А больше – о колосе колком,
О клюкве болотной на мхах.
И вербную ветвь над рекою
Ласкал, как алмазную гроздь,
И мягко большою рукою
Ощупывал крохотный гвоздь.
Оглядывал светлые веси,
И черною шел бороздой,
И плакал по-детски от песен
Под чистой и нежной звездой…
* * *
Как будто таилась до срока:
Уже не огнем, не свинцом, -
Коварным недугом жестоко
Война рассчиталась с отцом.
И сын мой, устроивший снова
Игрушек привычный завал,
Не слыхивал дедова слова
И дедовых рук не знавал.
Но даже в минуты печали
Я помнил:
В родной стороне
По-братски отца привечали
Все те, кто бывал на войне.
И в нашей избе неказистой
Я мог, потерявши покой,
Сидеть на коленях танкиста
И трогать медали рукой.
Я рад до сих пор, что об том –
О гордости давней своей –
Смогу рассказать своим детям,
А может, и детям детей.
* * *
Сосна паутинку не сбросит,
И с ветки не прыгнет птенец…
Как мама размашисто косит,
Как молодо косит отец!
Сестра торопливо и споро
Готовит обед у костра.
Как искорки,
Вдоль косогора
Пылают саранки с утра.
Такая родная картина!
Ни прожитых лет,
Ни дорог –
Лишь пахнет трава-кошенина
Да стелется тонкий дымок!
* * *
Судьба дала тебе, отец,
Пожить немного сроку.
В день похорон я был юнец,
В котором мало проку.
И ночь прошла, и вызрел свет,
И тень твоя сказала:
"Ты отыщи-ка мой кисет,
Старинное кресало,
И отыщи тропу мою,
И зимовье в округе.
Не успокоюсь и в раю:
В чьи все попало руки?"
Я все исполнил.
Предо мной
Твои лежали вещи.
По всей округе бор стеной
Стоял - охраной вечной.
Но я не знал тогда, юнец,
Твое принявший дело,
Какими тайнами, отец,
Душа твоя владела,
Какой ты вещею тропой
Связал в трудах и боли
Поля, что вспаханы тобой,
С бессмертным звездным полем.
И там рожденный
вечный свет -
Что для тебя он значил?
Какой указывал он след
Моей душе незрячей?
...А в небе темная волна
Луну несла, как лодку,
И грозовая тишина
Текла по околотку.
* * *
Был дед солдатом первой мировой.
Чолдон сибирский, закаленный в драках,
Он не забыл о пище моровой,
Окопных вшах и газовых атаках.
Отцу другая выпала страда.
Он вспоминал - крестьянская порода, -
Как в черной шахте черная руда
Сосала кровь его
четыре года.
А за деревней колосилась рожь,
И жизнь прощала все мои проказы,
И я смеялся:
Разве могут в дрожь
Бросать мальчишку старые рассказы?
И вот на склоне лет сгустилась тьма,
И рухнул дом.
И вихрь золы и гнили
Несется вдаль..
В моих руках - сума.
И рядом сына нет. Его казнили.
Нет у меня ни вил, ни топора.
Зато враги шумят в победном раже.
Не скажешь внуку своему: "Пора!"
И встать отцу и деду не прикажешь.
Продолжение следует...
Комментарии