Эхо памяти

                      Дружбе многонационального народа посвящается

Тайга… Загадочная, влекущая к себе, вместе с тем опасная и коварная для непосвященного. Зайдешь в безобидный лесочек насобирать грибочков на жареву, а спустя короткое время можешь оказаться за десятки километров от этого места. Сумеешь сориентироваться – быть  тебе живым, а если нет –  не поминай, как говорится, тайгу лихом.  Цепью на сотни километров тянутся горы, покрытые лесом. Березовые колки перемежаются сосновыми лесами. Виляя между скалистыми исполинами, несется вниз горный поток.  По мере приближения к равнине скорость его снижается.

К этому времени ручей успеет  насытиться цветом золота опавшей листвы, впитать в себя целебные запасы земли. Постепенно затихая, усмиряя свой бег, как будто играя с путником, пожелавшим испить родниковой водицы, обрести былую силу и мощь, родник  спрячется под какой- нибудь корягой, а вынырнет далеко от этого места. «Догоняй, ищи меня, отыщешь, силой недюжинной наделю тебя, раны твои физические и душевные излечу! Ау, ты где?»  Фыркнет из- под земли живительная сила, только захочет жаждущий приникнуть к водице - ее уже нет. И так несколько раз, пока не надоест испытывать нуждающегося в нем. Успокоится, присмиреет, своим поведением говоря: «Пейте, люди, пейте птицы и звери, всем моей влаги хватит». Вот в таком месте и встретил Аким Зимин сохатого. Да вот только одним патроном не смог уложить матеренного изюбра.

  Тот, от боли ломая сухой чащобник, ринулся напролом, оставляя за собой кровавые следы. Молодому охотнику не привыкать к испытаниям леса, но с таким пришлось встретиться впервые. Акимка, твердя, как заклинание:

-Врешь, не уйдешь, не знаешь ты Зиминых. Все равно я тебя обману,- ринулся догонять животное.

 Следы привели к колку. Слева была отвесная скала, справа -  березовая опушка. Между ними горный ручей. Видно, зверь устал, потому что лежал, судя по примятой прошлогодней траве.

 - Вверх на гору  ему подниматься будет не под силу, пошел по колку вверх. Значит, мне нужно сохатого опередить. Рискну  пробраться по отвесной скале.

   Орел, распластав мощные крылья, выслеживая добычу, совершал облет. Присев на вершину высокой скалы, стал наблюдать, как по узкой горной тропе пробирается человек. «Опасное дело задумал. Рисковый ты человек». Орлу с высоты видно, как нелегко карабкаться по узкой тропе человеку.  Вот путник скрылся из виду, и в то же мгновение грохот заставил орла вздрогнуть и взмыть вверх.  Аким прижался  к отвесной скале.  Сверху,  в нескольких шагах от него, несся  вниз с бешеной силой каменный поток.  Тропа исчезла. Дальше была пропасть. Единственный выход – рискуя жизнью, протиснуться в расщелину и, обогнув скалу, по крутому спуску выйти навстречу зверю.

Аким, благополучно миновав опасные места, вышел к скале.                                        

  К утру стало подмораживать.  Солнце озарило верхушки деревьев, заиграли на ветвях деревьев серебряные нити.  Такой красоты Аким  еще не выдал. Прямо перед ним скала, унизанная  не острыми, а широкими, со спинками,  будто лавками, камнями.  Березы, словно верная стража, стерегут их покой. Поднявшись повыше, удобно расположившись на камнях, Аким стал поджидать раненого зверя. Несмотря на молодые годы, слыл младший Зимин в деревне своей опытным охотником. Прижавшись к стволу березы, крепко обхватив ее руками, чтобы на грех не свалиться  с высоты, Аким заснул.  Снился ему теплый дом, мать, хлопотавшая возле печи. Даже во сне парень ощущал сильное чувство голода. А еще – Устинья. До чего же красивая девка у Гордея. Только вот не обращает никакого внимания на ухаживания Акимкины. Понятно, отец ее прииском золотым владеет. А Зимины - малость торговлей. Удастся побольше белок добыть, рыбкой с осени запастись – подразбогатеют. Нет, значит, скромно зиму проживут, без дорогих покупок. Хотя обижаться не надо. Дед Мефодий ушлый мужик, от него копейка не убежит. Приловчился с китайцами торговлю вести. Те ему свой товар, он им в обмен –свой. Поговаривали, что  золотишко дед переправлял за кордон. А с виду мужик скромный, работящий. Вот возьми докажи, что не трудом рубль добывает. У сельчан он в почете. Завсегда за советом к Мефодию Елисеевичу идут. Тот ни в чем не откажет: ни в совете, ни в рубле, ни в семенах. Зато осенью от помощников отбоя нет. Каждый норовит должок свой отработать, ибо Елисееич под доброе слово в долг дал. Знали они и другое: щедро отблагодарит Елисеич работников: все дни, пока будут у него работать, от пуза кормить будет, будто не они ему, а он им должен.

  Благодаря смекалке Мефодия, у Зиминых с каждым годом посевная площадь увеличивалась, зернышко к зернышку в закрома осенью складировалось. Новая техника приобреталась, обновы дорогие появлялись. Дом отгрохали  просторный. На зависть соседям. Умел Мефодий хозяйство вести.  За лето дворовые постройки возвели. Благо, лес недалеко. Умел Мефодий Елисеевич  и топором владеть. Потому  на наличниках оконных мудреных птиц  вырезал, крыльцо украсил резными перилами, как в городе. Ворота тесовые возвел. Все своими руками. Правда, сына Степана без внимания не оставлял, к своему делу приручал. Тот попервости брыкался, не соглашался, скучным делом не желал заниматься, но Мефодия знать надо было. Не таких молодцев удалось в жизни обломать. Постепенно и Степан приловчился к хозяйству.

  

  А ведь могло быть и по- другому. Любил бравый чубатый парень весело пожить. И как только отец с ним не боролся. Ничего не помогало. Решил Мефодий женить неугомонного. Присмотрели Лукерью. «Ну и че что семья большая, бедная, девка больно приветливая, хозяйкой хорошей будет»,- решил Мефодий. А через год, лишь только Лукерье исполнилось шестнадцать, заслали к Ермишиным сватов. Упала снопом в ноги Мефодию мать невесты, умоляла не трогать девчонку, совсем еще ребенок. «Хватит, глупая баба, слезы лить, лучше ставь на стол закуску. Будет твоя девка жить счастливо. Не я, Мефодий, буду, если слово не сдержу. А на то, что Степка шибко балбесничает, не кручинься, женится, поумнеет. Слово даю!». На том и порешили. Трудно пришлось в новой семье молодухе. Не сказать, чтобы не любили ее старики, но и не баловали. А вот обижать ни себе, ни сыну не позволяли. Трудиться Степан не любил, а вот веселиться… «Да что ты за ирод такой народился,- сокрушалась мать. Пошто не угомонишься-то никак. Вон уже и сын народился, а ты все по девкам бегашь. Как только глазелками- то на жену смотришь». Потом замолкала, тихо утирая концом платка глаза, уходила в горенку, падала на колени и долго молилась.

   Сколько бы такая «счастливая» жизнь продолжалась, трудно сказать. В очередной раз разухабистым вернулся муженек домой. Гремел в кути посудой, требовал еды. Стучал заслонкой, ища что-то в печи.  Громко  хлебал  щи, икал, кашлял. «Кажись, скоро заснет»,- думала Лукерья. Но в это время раздался нечеловеческий вопль. Ругань, шум, грохот. Боясь приблизиться к разъяренному мужу, Лукерья застыла в ужасе посреди  кути. Раскачивая голову из стороны в сторону, Степан  выл от боли. Только теперь Лукерья  поняла, что муженек перевернул кипящий самовар себе на ноги. Самовара на месте не было. Хотела было побежать на улицу спасать «кормильца», но грозный оклик мужа остановил ее у порога: «Чтоб больше в избе его не видал!».  Неделю маковой росинки не брал в рот Степан, только квас ведрами поглощал да ягодный морс. Домочадцы вместо чая пили квас. О чае только мечтали. Наконец –то этот час настал.

 После полудня забегает с улицы Акимка и кричит что есть силы: «Батя велел в лавку бежать». Оборвалось в груди Лукерьи сердце: «Опять за этим змеем, опять слезы». Но сын прервал: «В лавку, говорю тебе, велел бежать, дорогого китайского чая купить и поболе баранок. А мне велел помочь ему баню затопить». «Ой, че тако-то случилось? Чай. А самовар? Сынок, спроси, где чай –то будем варить?». «В самоваре, а где ж еще-то!»- гордо прокричал  Акимка и показал на предамбарье, где поблескивал на солнце новенький самовар. Сползла  повеселевшая с печи свекровь, приковылял из огорода  с пучком редиски свекор. С порога начал сокрушаться: «Это сколько басурман будет нас голодом держать?»._    - Иди, батя, ставь самовар! Оголодали начисто. Чаевать охота. Я ведь без чая –то тоже голодная,- радостно собираясь в лавку, ворковала Лукерья.  -Чай велел дорогой купить, баранки. К китайцу побегу.

  Старики, не веря своим ушам, поспешили на улицу. Из амбара обросший, с сваляшейся бородой, осунувшийся, вылез  Степан. При виде сына мать запричитала, а отец стал неистово молиться. «Вы, че, ополоумели, яко по покойнику голосите! А ты, Лукерьюшка, че тут-то, в лавку беги, я сейчас  самовар поставлю, с Акимкой баню затопим». Не видя земли под ногами, бросилась, обезумев от счастья, в ноги мужу, заголосила: «Родненький, прошу тебя, не бери больше в рот эту гадость, сын у нас  с тобой, вот и мать с отцом охромели от горя, прошу ради них, брось…».

«Встань, Лукерьюшка, обещаю сыну, сын ведь все уже понимает. Ну вот». Он что-то еще пытался сказать, но слезы хлынули из глаз. Степан размазывал их грязными руками по лицу, крепко прижимая к груди жену, шептал: «Прости. Прости».

 Мылся Степан долго. Яростно хлестал себя веником, выбегал из бани, обливался холодной водой, затем снова возвращался, «поддавал жару» и снова остервенело бил себя веником. Наконец –то он пришел из бани. Притихший, помолодевший, с сияющими глазами. Никогда ранее Лукерья не видала таким своего мужа. Всей семьей долго пили чай, говорили о предстоящем сенокосе. А утром Степан пропал. Попили чай, вышел. Куда пошел, не сказал никому. Все село на несколько раз оббежала Лукерья, всех дружков попроведовала, умоляла сказать, где они его прячут. Обессиленная, вернулась домой. У амбара сидел живой и здоровый  Степан. С теплотой в голосе спросил: «Ну и где же ты была? Сказал же больше не буду. На реке я весь день был. Сети поставил. Иди, смотри, сколько рыбы принес». Ужин был богатый. На столе аппетитно пах подрумяненный в печи рыбный пирог. Свекор попросил нажарить налима на сковороде. Давно, мол, не ел. При этом он часто моргал, отворачиваясь, громко сморкался в платок. Мать, не скрывая, плакала. Помолодевшая Лукерья без устали хлопотала, накрывая на стол. Один лишь Акимка, уплетая кусок пирога, не выговаривая,  парировал: «Я ее , шуку, за хвост, а она меня чуть жубами не съела».  «Ешь, вояка, сильным вырастешь, нас будешь потом кормить», - гладя по белокурой голове сына, ласково говорил Степан.  С того дня  перестали Зимины «поститься».  Постепенно пристрастился  Степан к охоте. Удача никогда его стороной не обходила. Всякий раз возвращался с богатой добычей. Повеселели старики. Вместе с достатком вернулось в дом веселье.

  Только теперь поняла Лукерья, как сильно любили ее в этой семье. А вскоре она смогла окончательно в этом убедиться.

   Как-то незадолго до первых заморозков она услышала в переулке крики. Дрались соседские ребятишки. Никак не думала Лукерья, что там окажется и ее сын.

- Я тебе, свистун проклятый, рожу –то чичас раскрашу! Ты у меня, каторжанин, получишь!

  Не помня себя, помчалась Лукерья спасать сына. Но ее опередил дед Андрюшки Спиридоновского. Огрел костылем внука, приговаривая: «Я те покажу, как в чужой огород лазить, супостат ты этакий!». Акимку нашла у плетня. Рукав рубахи почти оторван, правый глаз закрылся, из носа пузырится кровь. Размазывая грязной рукой кровь, Акимка кричал: «И не каторжанин я, мой папка придет из леса и ….». Договорить он не успел. Лукерья схватила его за руку, что есть силы бросилась к дому. Вечером со свекровью состоялся откровенный разговор, после чего женщины насмеялись досыта, а ближе к полночи и вовсе, по замечанию свекра, «умом рехнулись»,  решили идти пить чай. Кому уж из них  первой пришла идея запеть, неважно. Только пели так, что глуховатого свекра мало того что разбудили, так еще заставили, кряхтя, с печи слезть: «Заразы, ажно дух захватило. Посижу тута, послухаю». Никогда раньше эти женщины не были так близки и счастливы. А что же их  так развеселило? Плача, Акимка пытался понять, почему Андрюшка его обзывал свистуном, ужасающим  словом каторжник. Акимка не понимал смысла, но в самом слове было что-то угрожающе страшное. Поведала свекровь Лукерье «страшную» тайну: « Я ведь тоже не сразу счастье замужнее увидала. У них, Зиминовских, по родове дурь-то передается. Дурят мужики по молодости, потом за ум берутся. Мой-то че творил. Ни одну юбку браву мимо не пропускал. Вот ведь че удумал, за девками подсматривать. Те соберутся, ворожат, али гадают, а он на дерево залезет да и смотрит. Распознали девки, договорились меж собой да дерево –то подпилили. Залез, а дерево возьми да и упади. Но и мой-то на корягу, а дерево на него. Бабку Спиридоновскую привели. Та че-то долго колдовала над ногой его, две дощечки привязала покрепче, велела лежать. Ну вот с тех пор, родимая, он стал ходить приплясывая. Был в молодости Свистун, а стал Плясун. Вот так теперича его кличут мужики и бабы. А вот про каторжанина умолкни, дочка, забудь».

  Ржавеют не только леса, ржавеют души людские. Прошел слушок, что будут раскулачивать богатых и ссылать. Зимины к этому времени крепко на ногах стояли, но работников не имели, потому были спокойны за свое будущее. Степан прикупил Савраску, будет, думал он, на чем по дрова зимой ездить. Кобылешку с жеребенком решили поставить на откорм. Благо, сена накосили достаточно. Овес тоже не подвел, так что хватит корма для помощников. Прибрали огородину, картошка уродилась на славу. Запаслись орехами и ягодой. Собрались мужики деревенские в центре села, семечки полузгать, новости обсудить, о веселой жизни покалякать.

   Вот тут-то впервые и повстречали они Верхотурова. С первых дней вел себя новенький как –то подозрительно. Все пытался выведать, кто кому родня. Про урожай выспрашивал, про скотину. Кому –то даже предлагал выпить. Но согласился лишь один Федор Пестерев. Выпив лишка, он едва  не лишил жизни щедрого Верхотурова. Схватив того за грудки и приподняв над землей, благо рост и сила позволяли, Федор так начал трясти гостя, что одному Богу известно, что могло быть, если бы не подоспевшие вовремя соседи. В тот же день Верхотуров исчез из села. «Молодец, Федька, навсегда теперь забудет любопытный дорогу к нам»,- смеялись мужики. 

   Затопил Степан ранним утром баню. Женщины решили устроить постирушки. К вечеру баня была жарко натоплена. Любили мужики париться, особенно Мефодий. Шапку теплую на голову нахлобучил, на руки – варежки и  заставляет  Степана хлестать его веником, еще и ворчит при этом, что плохой жар, не пронимает его до костей. Акимка уже в холодном предбаннике домывается, а дед все требует жара поддать. За ужином долго смеялись, вспоминая, как выкуривал из бани дед сына с внуком. В добром расположении духа легли спать.   Далеко за полночь залаяли во дворе собаки, потом также неожиданно затихли. Проснулся Степан от того, что кто- то, приоткрыв ставень, негромко в окно стукнул. «Не к добру это»,- подумалось Степану. Тихонько выйдя в сени, спросил: «Кто там?»

-Я. Открой, свет не зажигай.

-Сысой, откуда ты? Пошто полуношничашь?

-Тихо. Своим ни слова обо мне не говори. Дня три- четыре  у тебя, Степан есть, чтобы избавиться от добра и скота. Иначе лишишься всего, семью на вымирание отправишь. Донесение на ваших мужиков сегодня прочитал. Ты в списке в числе первых. Если можешь, покорми меня. С раннего утра маковой росинки во рту не было. Проводищь меня огородом к реке. Коня я еше с вечера в колке  припрятал. Оставаться  небезопасно. Действуй, доверяю только тебе. Сможешь, предупреди надежных мужиков.

Ел Сысой быстро и жадно. Торопился. Степан ему не мешал. Проводив гостя, разбудил жену. Кто был, не сказал, но план озвучил:

- Не удивляйся, с утра приму на грудь, для запаха. Буду соромски песни орать, к девкам приставать. Ты в это время собирай пожитки получше, подороже и припрячь понадежней. Остальное аккуратно сложи, пускай приходят, забирают. Не убивайся, когда придут, не жалей, лишь бы  дома не лишили, наживем добра. Зерно я вывезу в Зергун. Сверху мешки прикрою  навозом. Все знают, что в Зергуне у нас покос, пущай проверяют. Про меня же бабам сказывай, что опять за старое под старость взялся, в город к кралям укатил.

   Весь день Степан слонялся по селу, песни орал, угощал щедро бывших дружков. К утру запряг Звездочку, привязал нетель, быка, жеребенка решил оставить, чтобы не допытывались, куда делся. Вытирая слезы, недоумевая, за что ему такая участь, покатил в сторону степную. Не знал тогда Степан, сможет ли успеть вернуться, да и вообще удастся ли еще свидеться со своими. Чтобы не вызывать подозрение, на всякий случай на базар завернул, приценивался, будто продает. Степану несказанно повезло. В Акше он встретил своего друга. Дондок согласился забрать живность к себе в степь.

  Пришлось Степану в городе заехать в несколько злачных мест. Если что, будут свидетели. Через два дня Степан с песнями возвратился домой. «Ополоумел на старости»,- думали бабы. Зимину этого и надо было.

   Пришли к Степану спустя неделю. Акимка был в это время  в лесу. В глазах женщин застыл страх. В присутствии понятых стали выносить из дома вещи, машинку швейную, прихватили новенький самовар, собрали посуду. Из амбара вынесли дуги, два хомута, ременные вожжи. Нагребли три мешка ржи, пять мешков овса да полтора пшеницы.  В стайке нашли одну корову, во дворе - кобылу с жеребенком. Больше взять было нечего. Люди в форме отошли в сторону, о чем –то посовещались, затем старший объявил, что так как нет работников, а также не имеется в наличие особого богатства, оставить семью Зиминых в доме,  выселению не подлежащую.

    В это время вернулся Акимка из леса, удалось двух зайцев в капкане поймать. Стрельнул глазами в сторону Сысоя: «Привел, значит.  Ну, погоди. Встретимся с тобой на лесной тропинке». С тех пор затаил Аким Зимин на  Сысоя злобу.  А вот на Верхотурова даже внимания не обратил. Увезли, не известно куда семью Федора Пестерева, не пощадили даже грудного ребенка. С тех пор в доме Пестеревых поселился Верхотуров. В деревне его называли не иначе как Хрипуном. Подрастали у него дети, они тоже были Хрипуновские.

      Дороги. Одни прямые, другие  с перевалами, ухабистые,  третьи серпантином по горной местности  вьющиеся. Бегут куда –то, одному Богу известно.  С первого раза не поймешь, какая из них удачливее другой. Вот так и у человека. Одному суждено легонечко, без усилий одолеть преграду на пути, другому же приходится вверх карабкаться, вниз срываться, до синяков и ссадин руки и  ноги разбивать. Уверенный в правильности выбранного пути будет вновь и вновь, скрепя сердце, до крови искусав губы, настойчиво достигать заветной высоты. Другой же после первой неудачи махнет рукой, отступит, со временем привыкнет, согласится с тем, что он неудачник. Побежит, не ведая, куда. По пути совершит множество проступков, не заметит, как вступит на тропу звериную. Не приведи Господь встретить на своем пути «зверя» в челоловечьем обличье.

    Именно к таким людям был отнесен Акимкой Сысой Пронин. С виду приятный, с офицерской выправкой, при встрече всегда поговорит, напутственное слово скажет. А на деле оказался живодером.  Сколько мужиков из-за него пострадало.

Куда увезли, что с ними стало, никто не знает. А ведь каждый из них жил своих не жалел, на земле родной честно трудился. Настоящими хозяевами они были. Ни днем, ни ночью покоя не знали, о хозяйстве своем пеклись, жить хорошо хотели. Дома их со временем в запустение пришли, потому как не болела душа у новых хозяев. Оно и понятно. Не строил, не жалко. Хоть взять того же Хрипуна. Какая усадьба от Фрола досталась! Любо-дорого посмотреть было. На воротах  искусно вырезал Фрол тройку вороных  коней. Словно живые получились кони –то.  За любовь к лошадям и поплатился, врагом народа стал. Сильно хотелось ему развести породистых рысаков. Во всем себе отказывал, жене нарядов дорогих не брал. А вот как увидит доброго скакуна, ночами спать не будет, в долги влезет, но купит. Забрали все под чистую у Фрола, самих куда –то увезли. Так и сгинула семья Фрола.

   Долго приходили в себя после разборок и проверок и Зимины. Догадывался, Степан, что без поддержки Сысоя не обойтись бы ему малыми потерями. Но виду не показывал, имя своего друга надолго «забыл». Не оставлял в покое и Хрипун. Не было ни одного дня, чтобы не наведывался он к Зиминым. Все чего –то вынюхивал, высматривал. Сильно опасался Степан за свою семью, поэтому скота не разводил, засевал  зерна ровно столько, чтобы хватило до нового урожая, одним из первых в колхоз вступил. Работал на совесть, с душой относился к делу. Но вот за что пострадали мужики – работяги, так и не мог, как не пытался, понять.

    Проснулся Акимка  на каменистой скале от треска, который раздавался из чащи леса. Солнце приближалось к зениту.

-Неужели дождался? Он, должон он быть.

 Сердце в груди часто – часто забилось. Еле справляясь с волнением, Акимка всматривался в глубину леса, пытаясь увидеть сохатого. Наконец тот появился. Обессиленный, он остановился на опушке. Несколько метров отделяли человека от зверя. Акимке стало не по себе от увиденного.  Жалость к сохатому пронзила сердце парня стрелой. «Лучше бы ты мне вчера не встречался,- промелькнуло в голове охотника. Но теперь уже я не упущу тебя.  Прости, я ведь в погоне за тобой вчера чудом живым остался. Прости».

  Выстрел был точен. Эхо оповестило окрестность о случившемся. Разделав тушу, Акимка с трудом поднял  добычу на камни, где столько часов поджидал жертву. Понадежнее прикрыв мясо ветками, немного прихватив свеженины на варево, налегке отправился изрядно уставший парень домой. Настроение было, несмотря на удачу, дрянное.  Не покидало чувство вины перед лесным красавцев. По мере приближения к родной деревне  настроение стало улучшаться. Вновь вспомнилась Устинья. «Нарочно пройду к своему дому по их улице, пускай видит, что я тоже чего –то стою. Вишь кака гордая нашлась, был бы косым, кривым, неумехой, не обидно было бы. А кто еще так на гармошке, как я, умеет в деревне играть? Нет, не отступлю, по- моему будет»,- уверенно шагая по улице, думал Акимка. Подходя к дому Устиньи, намеренно замедлил ход. «Пусть видит, что я не лыком шит, с добычей возвращаюсь».

  Заскрипели Ермишинские ворота, выглянул младший брат Устиньи, окликнул: «Акимка, поговорить надо. Вечером, как стемнеет, тебя Устинья будет ждать. Придешь, три раза свистни, она сразу выйдет. Трезору, чтобы не лаял, чего- нибудь дай.- Переминаясь с ноги на ногу, добавил. – Вдруг отец приедет. Как бы не прогневить его, сам знаешь, какой у нашего отца норов».

  Усталость, как рукой сняло. Не помня себя от радости,  ворвался в дом. «Где же тебя, лешака, носит, все глаза проглядела, ожидаючи тебя. Поди голодный, говорил на немного, а сам исчез на два дня»,- частила мать, накрывая на стол. «Успеть бы только до вечера мясо домой доставить, скорей бы уж отец возвращался»,- не покидало Акимку желание. Аппетита не было. Обрадованный известием сына, Степан не заставил себя долго ждать. К вечеру все мясо было наилучшим образом прибрано: часть посолили, часть схоронили в погребе, хватило и друзей угостить. До своего мяса еще далеко, когда они, холода-то нагрянут. Вот тогда наедятся люди досыта, щи ежедневной пищей будут.

   С окрестных гор подуло, закачались вершины могучих сосен. Небо заволокло свинцовыми тучами, посыпалась снежная крупа. Зябко, холодно в период предзимовья. Каждому живому существу хочется поживее укрыться в тепле. Очень желал этого и Акимка, но он должен идти.

  Ветер не стихал, снег уже пушистыми хлопьями сыпался с небес. Морозец  здорово пощипывал щеки, нос. Акимка, переминаясь с ноги на ногу, долго не решался, как было условлено, три раза свистнуть. Уже и Трезор, заполучив вкусную кость, успокоился,  залез в конуру и аппетитно грыз лакомство.

  -Че же ты сама – то не выйдешь. Шибко гордая. Вот возьму и уйду,- негодовал Акимка. Поеду на заимку и посватаю Цыцык». Стукнул дверной засов, заскрипел снег под ногами. «Неужели?»,- екнуло в груди парня.

   -Тихо, Трезор, тихо. Ты где, Акимушка? Не могла раньше, отец с прииска вернулся. Шибко сердитый. Ушел в баню, а я скорее к тебе. Давай уж скорее сватов засылай, а то как бы отец не передумал.

 -Ладно, на неделе ждите.- Обида разом прошла, как только услышал голос Устиньи.- Околдовала ты меня. Нет без тебя жизни, - шептал, наклонясь над любушкой, Акимка.  Иди уже, а то как бы отец раньше времени не вернулся.  А сватов – то ждите.

   В самом что ни на есть  добром расположении духа возвращался бравый жених домой. Уверенный, что дома все давно спят, смело переступил Акимка порог родного дома. Шага не успел сделать, как почувствовал опасность. Хотел тихонько нырнуть за печку, в укромное местечко, но путь преградил отец:

-Стой, постыдник! Кого ты собрался сватать? Кто тебе такое право, шельма ты этакая, дал над девкой измылятся? Я тебя спрашиваю, али онемел? Говори, когда обещал на Цыцык жениться!

- Так я это так, ради хохмы,- пытаясь успокоить гнев батюшкин, бормотал  Акимка. Позднее он понял, что лучше бы не то, что этого не говорил, а даже не думал об этом.

- Ради хохмы,- говоришь!

 Сколько раз опускались ременные вожжи на спину провинившегося, даже матушка, видевшая своими глазами жуткую картину, не могла сказать. Последнее, что помнил Аким:

 - На всю жись запомнишь, как девку позорить!

Три дня Акимка  метался в бреду. К вечеру он попросил у матери брусничного морса. В доме было непривычно тихо.

- Сынок, очухался, слава тебе, Господи! Чистый анчихрист чуть до смерти не забил парня,- причитала мать.- Попей, Акимушка, брусничка -то силушки тебе даст.

-Цыц, баба,раздался хрипловатый голос отца. Ты на меня, сын, зла не держи. Был у меня   Цыремпилов, пожаловался мне Жаргал на тебя. Дескать, проходу девке не даешь, грозишься жениться, а сам любишь Устинью Гордеевскую. Цыцык боится на людях показаться, ребятня ее дразнят невестой. Боится за нее Жаргал, как бы девка че с собой не сделала.

 До глубокой ночи проговорили отец  с сыном. Все, как на духу, рассказал отцу Акимка, признался, что он действительно любит Устинью, а та долго ерепенилась, на ухаживания Акимкины не отвечала. Вот он и решил ее позлить. Не хотел Цыцык обидеть, больно сделать. Глупость совершил. Решили Зимины ранним утром ехать к Цыремпиловым, прощения просить.

 Легли спать поздно. Но лишь рассвет едва осветил верхушки сосен, Степан разбудил сына. Лукерья радостно  хлопотала  у стола. Складывала стопочкой  на столе подарки: Цыцык красивый кашемировый платок, хозяйке – беличьи шкурки на шапку, хозяину – хромовые сапоги. Давно она не была у своих давнишних друзей. «Да какие там друзья, почти што родня  мы с ними. Если бы не они, не было бы ни меня,  ни Акимки». Ее горестные воспоминания прервал муж: «Хлебца-то ржаного не забудь положить  да туесок медка».  Ничего не забыла Лепестинья: ни ягод, ни грибов, ни медка с хлебцем. Завернула понадежнее трехлитровку медовухи.

   Путь был не близок. Дорога шла вдоль берега Онона. Смотрела вдаль Лукерья, горестные воспоминания всколыхнули душу, из глаз невольно потекли слезы. Много годков прошло с тех пор. В ту осень Онон встал поздно. Засиделись  в гостях у брата, выехали после обеда. «Ничего, по прямой часа за полтора доберемся до сестры, переночуем, а там и до дома рукой подать»,- прощаясь с родственниками, заверил Степан. Так оно и было бы… Только вот на полпути угодили сани в расщелину. «Прыгай!»- истошно кричал Степан, пытаясь вытянуть лошадь. Крепко прижав к груди завернутого в шубу Акимку, прыгнула из саней на лед Лукерья. Но в ту же минуту лед треснул. Бросил ей Степан вожжи, обмотала Лукерья сына вожжами, пока еше лед под ними не разошелся, а сама при этом молилась, просила Богородицу сына сохранить. Удалось Степану Акимку   подальше от полыньи оттащить. Постепенно  Лукерья начала уходить под воду, из последних сил, опершись на лед, держалась.   Но  силы  были на исходе, да и Степан боялся приближаться, лед хрупкий. Что было бы, страшно подумать, только на спасение бросились проезжавшие с сеном буряты. Спасли. Привезли на заимку, отогрели. Неделю лечили, поили какими- то травами, жиром тарбаганьим растирали, но выходили и мать, и мальца. С тех пор породнились Зимины с Цыремпиловыми.

   Вот почему, не раздумывая, взяли к себе, поближе к городу, их дочь Цыцык. Не дело это, в школу не ходить.

Весело и счастливо жили Зимины. Радовала подраставшая Цыцык. Сильно любила петь, хорошо училась. Домой,  к родителям, возил приемную дочку Степан регулярно. Но в половодье случилось в семье Цыремпиловых  несчастье.  Раскатился конь, упал Жаргал на мерзлую землю, в груди «что-то хрустнуло». К осени не стало кормильца. Сильно не хотел Степан отпускать Цыцык к матери, но та настояла на своем.

   Собирали Цыцык всей семьей. Богатое приданое было у невесты: шуба белая цигейковая, шаль пуховая, чесанки на каблуке. Все снова, ничего не жалел Степан для дочки. А уж сколько «бабьих тряпок и побрякушек» навез он ей из города, трудно перечислить.

- «Чисто царевна ты наша, собирая дочку, ворковала Лукерья. Может, останешься. Погостишь у матери и назад приедешь. А можно и мать к нам перевезти. Не чужие, поди мы, вместе жить будем, тебя замуж отдадим, свадьбу справим. Парни –то на тебя засматриваются, только сама выбери. А мы уж с отцом все для тебя, ничего не пожалеем». На своем Цыцык настояла. Увез ее Степан. Вскоре Цыцык вышла замуж за друга детства, сына родила. Только счастье бабье было коротким. Уехал  Галсан  в очередной раз с обозом в сторону Маньчжурии, больше никто его не видел. Сгинул мужик. Видно, кто-то недобрый встретился на пути. Жалели старики Зимины Цыцык, помогали, как могли.

   А вот родная дочка выросла хапужистая, приборная. «Че близко лежит - все ее», - сокрушался Степан. «И в кого она у нас такая, отец,- недоумевала Лукерья. Вроде ни в чем отказа не знала, любили, холили. А она всякий раз попрекает нас  Цыцык».  Решил Степан проучить дочку. Благо, случай вскоре подвернулся. На масленку дело было. Первой гостей увидала в окно Лукерья. Всплеснув руками, стала звать мужа: «Гости –то каки, отец, дорогие! Беги, ворота отворяй!». Не успев вылезти из кошевки, поправить юбку, дочь начала причитать: «Это че тако –то, мы совсем обносились, а ты, батя, все туды и туды валишь. И доколь это будет. Людей стыдно. Опомниться надо на старости-то хоть». Мать, пытаясь остановить дочь, ворковала, целуя внуков: «Ой, чисты ангелы, радость кака, вот уж порадовали. А я с утра блинов напекла, как чуяла, что вы приедете». Последняя материна фраза как кипятком окатила Агафью: « Как же, ждали, оно и видно, быть не велели. Знамо, кого ждали. А тут мы, непрошеные, явились…». Договорить она не успела. Коршуном кинулся Степан с крыльца, пулей  подлетев к дочери,  закричал что есть сил: «Замолкнь! Много ты понимашь, дур-р-ра! А ты забыла, как нас с матерью и Акимкой люди добрые спасли, а как помогали на сенокосе. Ты белы рученьки ни разу не запачкала. Все тебе не можно было, все ты у нас хворая была. А кто тебе мешал замуж за доброго парня выйти. Сама лень и с ленью живешь, да ишо смеешь нас с матерью попрекать. Живо разворачивай коня сваго и сматывай отсюдова. Нет у меня дочери, кроме Цыцык». Насилу угомонила его Лукерья. С той минуты дочь как подменили.

      Свадьбу  Акимке с Устиньей сыграли после Покрова.  Гуляли неделю. Такой богатой свадьбы давно в округе не видали. Ничего не пожалел для своего  наследника  Степан.  Не отставал и дед Мефодий: «Акимка, все твое будет, дом тебе свой отдам, хозяйство!»- размазывая слезы по щекам, кричал крепко подвыпивший  старший Зимин. Гордей  тоже доволен был новой родней. Еще бы. Не было равных в округе Мефодию  Зимину. Крепко стоял на ногах и сват Степан. Поговаривали, золотишко имел. Но вот за что уважали его люди заслуженно - так за то, что жилы из людей не рвал, не обманывал, помогал. Буряты «шибко» любили, братом звали.

Потекли, как талая вода, годочки. Сильно радовал Акима подраставший Сашка. Высокий, светло-русый, с пшеничными усами, улыбчивый и приветливый. А уж какой работник! За что ни возьмется, все спорится. От прадеда передалось умение работать  и топором, и с ружьем дружить.  На зависть другим в технике разбирался. Первым из своих сверстников записался на курсы трактористов. С благодарностью от самого председателя райсовета окончил, корочки получил. В армию собирался. Бредил танкистом быть. «Че я зря учился на тракториста, на соревнованиях никому не уступал первых мест»,- делился Сашка с дедом, другом своим и первым советчиком. «Верно, Сашка, только танкистом. Я ведь тоже не последним человеком на фронте был. Стрелок – от хороший из меня получился ишо до войны. Мог без промаха белке в глаз попасть. Ерманца тоже без страха бил. А оне че, треклятые, удумали. Газом нас травить начали. Я ведь с той поры травленым живу. Дыхалка –то меня подводит. Да вот ишо и нога. Но это-то я по глупости своей. (Глупостью дед Степан называл серьезное ранение).  А ты, Сашка, верно решил. Наш род шибко много добра для людев сделал, себя не страмили плохими делами. Вот у твоего отца Акимки все антирес был, почему его соседские робяты дразнили каторжанином. Знай, Сашка, твой прадед жись свою положил за то, чтобы седни жилось лучче. Революционером был мой дед Елисей. Схватили его жандармы, пытали, секли, а он ведь все муки выдержал, никого не выдал. После этого долго не протянул, помер. Это он мне перед тем как представиться, успел рассказать. А вскоре началась война ерманская, я ушел. Долго ниче не знал о своих. Мне  только в госпитале сельчанин Трофим Наумовский рассказал, как живут мои. От него и про деда услыхал. Погоревал, шибко жалко было, что меня не дождалси. Вот так –то, Сашка. А с войны я вернулся с крестами на груди.

Дед, достав из сундука сверток, развернув его, приладил  на груди кресты. Вытянувшись в струнку, громко отрапортовал: «Боец стрелкового сибирского полка Степан Зимин, ваше благородие!»

 В эту минуту Сашка сползал по стене от смеха на пол, в диком хохоте катался по горенке. Дед же, войдя в роль, чеканя шаг, при этом правая нога предательски заплеталась, не слушалась бойца, расхаживал по горенке. До чего же смешно это выглядело со стороны. Но деда это ничуть не смущало. Смотрите, мол, каков я, Степан Зимин!

    Кроме Сашки, сильно любил Степан сына Цыцык. Только вот видеться с ним не приходилось часто. Скучал по нему. Решив, что парню надо помочь, засобирался в дорогу.

 -Ты куды это собралси, отец, куды спрашиваю? Чево надумал?»- хлопоча на кухне, робко спросила хозяйка. 

-Поеду к дочке, привезу Цырена, отдам его на курсы трактористов. Пусть хоть парень другу жись узнат.

Лукерья, зная норов мужа, стала собирать гостинцы.  Степан сообщил жене о намерении через неделю вернуться.

 Через неделю, как и обещал, вернулся в добром расположении духа. У Лукерьи в загнетке теплились угли. Быстро разожгла лучинки, бросила тоненьких полешек. Огонь живо заплясал в печи. Вскоре были поданы  блюда на стол. Любил Степан вкусно поесть. «Соскучился я по твоим закускам,- потирая руки, проговорил муж. Вот Цыренку привез. Еле выпросил его

- Ниче, паря, будешь первым трактористом. Сашка тебе поможет. Ты ешь, сынок, ешь. Тебе много сил надо.

 Жизнь постепенно налаживалась. Сашка с Цыренкой работали в колхозе, любили технику, допоздна пропадали на работе. Подрастала  у Устиньи с Акимом маленькая дочка Дарья. Много лет мечтали они о дочке. Наконец –то счастье  в доме появилось. Да такая смышленая, да такая шустрая. А уж какая красавица! Чертами лица вся в мать. А вот характером, хоть и маленькая, видно, в отца уродилась. Что нужно, добьется. «Вся в тебя,  ласкою берет,- прижимаясь к плечу мужа, шептала счастливая Лукерья. За все берется. Я к столу, она следом за мной. Я калачи катаю, она тоже туда же. А вчера , думашь, че учудила. Пойду, говорит, к деде с бабой, полы у них надо помыть да чайком с калачами покормить. Старенькие они у нас. Пришлось идтить с ней. Одной рано ей ешо, шестой годок пошел. Пришла, говорит, к вам, баба с дедой, помощница. Дайте мне тряпку, буду полы мыть. А сначала садитесь чаевать, калачей вам настряпала. Тятя с маменькой  не нарадуются на нее. Нас с тобой хвалят за такую доченьку».

 – Рано ишо хвалить, пускай  вырастет сначала, потом и увидим,- вставил свое веское замечание Аким.

_ Оно и верно,- согласилась жена.

 -Весна ноне кака-то рання.  Солнце высоко стоит, шибко греет. Надо с мужиками  потолковать. Не проворонить бы.  Пойдем спать,  завтра рано вставать.                                             

   Убирая со стола, Устинья ловила себя на мысли, что что-то опять задумал муж, но ей, как всегда, не говорит. Немногословный был с молодости Аким, а с годами и вовсе слово стало на вес золота. Скупой на слова, он делал все, чтобы семья ни в чем не нуждалась. Пропадал неделями в лесу. Летом возвращался оттуда с полными  камечинами ягод,  грибов. На ночь ставил сети. Каждое утро была свежая рыба. Немного, но себе и родителям хватало досыта. Иногда Лукерья тихонько от мужа носила рыбу подружкам, чьи мужья по ночам крепко спали. Знал об этом Аким, но никогда жену не бранил. Понимал жену, ради голодных ребятишек непутевых отцов молчал. Чего только не предпринимал бригадир: и стыдил, и вызывал на актив «веселых» папаш. Те клялись больше никогда в рот не брать заразу. Но после чеснехонько шли  к Ермильевне или Савватеевне за бутылем самогонки. Нервы лечили. Но Акима все же побаивались, сильно не напивались, потому что утром нужно было быть на работе.  Долго боролся Аким с безобразием, баб жалеючи. Но после очередной затяжной попойки, когда половина мужиков не смогли выйти на ток обмолачивать хлеб, вызвал злодеек в контору, без лишних слов приказал собирать пожитки и уматывать, куды глаза глядят. Бросились Ермильевна с Савватеевной в ноги Акиму: «Пощади, Аким Степанович, не от добра торгуем отравой. Куды нам деться, дома мал мала меньше. Принесут мужики кто хлебца немного, кто рыбки, а оно все на стол есть че голодным ребятишкам поставить». Пожалел Аким тогда баб, дал им возможность исправиться. А сам себя весь день ругал: «Экий балван, пошто раньше не подумал, помочь не оказал».  Запряг Гнедка, погрузил  два мешка  ржи, немного строганинки добавил, детям сыпнул орех кедровых: «Пусть порадуются ребятишки». Увез. Отдал. Валялись бабы в ногах у Акима, обливаясь слезами, просили Господа отблагодарить спасителя. С тех пор прекратились в селе пьянки.  Дела резко пошли в гору. Всем селом помогали нуждающимся. Кто чем. Огород ли вспахать, с сеном ли управиться. Клуб артелью поставили. Школу новую достроили. Собирались осенью открыть, концерт ребятишки со своими учительницами готовили.

    Июнь обещал быть дождливым.   Погода не давала работать. С раннего утра небо хмурилось, начинал накрапывать мелкий дождик, иногда он усиливался, крупные  капли стучали, барабанили по крыше. Мужики собирались в конторе, ждали распоряжений..  Обсудив деревенские новости, расходились по домам.

Вот в один из таких дней неожиданно нагрянул в гости свекор. Долго снимал на крыльце дождевик, сбивал с подошв сапог грязь. Высокий, широкоплечий, с окладистой бородой,  в Устинье  свекор всегда вызывал страх.  Хоть и знала о его доброте, и о том, что любит ее больше родной дочери, а всякий раз при виде его язык у Устиньи прилипал.  Долго  не могла невестка назвать Степана  тятенькой.   Но теперь –то она метнулась от стола, приветствуя свекра: «Проходите, тятенька, чаевать с нами садитесь». Захлопотала, все лучшее на стол начала ставить. А сама  чувствует,  не спроста пришел в такую погоду свекор. Выбежала из горенки Дарья, уселась на колени к дедушке. Гребнем начала расчесывать густую шевелюру на голове деда, потом добралась и до бороды: «Вот так браво, а то чисто, деда, на лешака похож был». «Ладно, внученька, к тебе буду ходить кажный  день. Баушка –то за мной не смотрит. Смотри,  че я тебе принес. Ну-ка, тащи сюды мешок».  Дарья, увидев в руках деда куклу, застыла на месте. «Батюшки! Зачем же так поважать ребенка. Мала ишо»,- зачастила Устинья.

- А это тебе, Устиньюшка. Давно я тебе хотел, дочка, сережки с жемчугом подарить, да все как- то  не получалось. Надень. Вишь как хорошо. К лицу тебе. Носи. Спасибо тебе за Сашку с Дарьей. Родителев –то ты давно не видала. Как сослали их, с тех пор  не было ни одной весточки. Обрадую тебя, встретил я в Чите  одного человека, сказывает, в Нерчинске живут родители твои».

Упав на колени, Устинья принялась целовать руки свекру: «Вот радость –то кака, а я уж ночами все глаза выплакала, надо было бы маменьку позвать. Праздник ноне в доме нашем. Аким, слышишь, маменьку бы надо…

 -Да слышу, не глухой пока. Чичас привезу.

    Все, что схоронила Устинья в погребе до новых запасов, поставила на стол. Металась из кути в горенку, потом в сени. Из сеней в амбар, в погреб. Наблюдая за Устиньей,  Степан с нежностью думал о невестке: «Повезло Акимке. Добрая жена вышла, не ошибся парень. Всегда первой на помощь бросается, никому  не откажет. Да и нам с Лукерьей спокойно, в куске под старость не откажет. Не в отца – шакала пошла. Тот все норовил обмануть, с кадыком, если надо было, вырвать. Он и седни, такой. Как  ей сказать, что видел самого Гордея. Гордый, не спросил ни слова о дочке, жива, здорова ли. Обиду затаил на всех. Нет. Не надо ей знать об этом, шибко больно будет. Вон как обрадовалась, ожила, щеки румянцем девичьим украсились. Пусть со мной тайна умрет».

    По такому празднику принарядилась и Лукерья: косу заплела, вокруг головы уложила, как в молодости.  На плечи накинула шаль с кистями. На шее - тоненькая ниточка  бусинок. Высокая, осанистая, стройная, ей больше сорока бы и не дал. А ведь какого только лиха не пережила!  Только глаза, вопреки невзгодам, по – прежнему лучатся добротой. Чем больше живет Степан с женой, тем больше открывает в ней что-то неведомое ему ранее. Смотрит  на нее Зимин и ловит себя на мысли, что дороже ее никогда никого у него не было. Клад отыскал ему отец. «Да какой ишо клад, посмотрел бы чичас мой отец, порадовался и за меня, и за внука».  Перевел Степан взгляд на Устинью: «Ну не может того быть, как две капли похожа сноха на Лукерью. И нарядились похоже, и прически одинаковые. А уж какие они певуньи и плясуньи- видеть надо и слышать!».  Вот и сейчас затянули любимую казачью.  Воспользовавшись тем, что женщины увлеклись пением, позвал Степан сына  на улицу.

- Зайдем в амбар. Да дверь –то поплотнее прикрой, разговор будет долгим. Был я, сын,  в Чите в гостях у одного человека. У кого, сказывать не буду даже тебе, обещал. Вот че он мне поведал. Германия скоро нападет на нас.

- Будет тебе, батя, слушай больше, наговорят.

- Нет, Акимка, не разговоры это. Да и человек сильно надежный. Головой своей в очередной раз рискует, сообчая такое известие. Помнишь, в 27 понаехали из района к нам, обыск делали. А нашли? Ничего. Мне ведь этот человек заранее сообчил. Я успел нетель с быком к друзьям в степь отправить. Зерно накануне вывез. Не поверишь, в Зергун, в укромное место. Схоронил там и кое- какое барахлишко. Ружьишки припрятал. Теперь нас они выручают. А ты помнишь, где Гордей с китайцами золото мыл. А я ведь точно помнил, куда песок ссыпали, припоминал. Опосля я его перетаскал пониже, на коленях стоял по пояс в воде, пусть немного, но намыл я золотишка. Сколько я штанов изорвал. Да че там штаны, колени не успевали заживать. Про руки и спину молчу. Шибко охота было хорошо жить. Схоронил я золотишко там же, в Зергуне. Думашь, на че я серьги –то Устинье купил? Не перебивай. Я ведь ишо Цыцык с Лукерьей прикупил. Слухай, расскажу. Есть у меня друг ишо с войны. Спас я его тогда. Начали нас немцы газом травить, я рубаху холщову достал, разорвал наполовину, водой намочил, положил ему на лицо, наказал не скидовать. Себе так же сделал. Кто сразу не сообразил, как мухи попадали. А мы с ним продержались. Потом ишо целый год воевали. Вот тогда-то он мне и поведал, что золотом с отцом занимаются. Нужда будет, велел обращаться. Я ведь не сразу рискнул к нему, через друзей за ним следил. А коли вот така годинушка приближается, решил, что он мне должон помочь. Ведь она вещь –то золотая всегда будет в цене. Придет час, поменяют его бабы на хлеб. А пока пускай носят, радуются. Повезло нам с тобой, хорошие жены нам достались, с ними мы не пропадем.   Вот ишо че хочу сказать, ты на Сысоя Пронина  зла не держи, не враг он нам. Ведь это он нас тогда спас. Не хотел сказывать, да знаю тебя, ишо не приведи, Господи, прибьешь человека, грех на душу примешь.

- Да ты че, батя, говоришь, я ведь его сторожил на лесной тропинке. Во сне видел, как рассчитаюсь за все с ним. И ведь прибил бы, ели бы он первым меня по имени не окликнул.

-Знаю. Вот тогда –то попросил я Сысоя Христа ради уехать подальше. А теперь он снова на помочь нам пришел. Не удивляйся, он. Не хотел имя его называть, но тебе доверяю. Поедем завтра  в Зергун, покажу я тебе укромное место. Надо будет переправить туда несколько мешков ржи. Есть там колок хороший, да и от глаз людских припрятан лесочком. Посеем там рожь. Не для себя, Цыцык надо будет помогать. А где будет взять? Без хлеба им с мальцом не выжить будет. Жалко девку, не успела порадоваться, пожить с новым мужем, заберут его на фронт. Отправить надо Цыренку срочно к матери. Пусть увезет продуктов, крупы поболе отправим. Я запасся в Чите хорошо. На перво время хватит. Заберут  и Сашку с Цыренкой. Да не хватайся за грудь. Рано ишо. Тебя попервости не возьмут, ревматизмом ты страдашь, только виду не подаешь. А я ведь повинен в том, что простудил вас с матерью, едва не утопил. Вот теперь и искуплю вину, от голодной смерти спасу. Так что завтра поедем, земля ждет. Я ее уже давно подготовил. Вырастет хлебец, успеет. Ноне июнь будет дождливый, видишь, как  мочит. Хрипуна одноглазова стеречься надо. Следит он за нами. Ведь это он на нас доносы чинил. Он и ишо расстарается. Ты ему, Акимка, виду не подавай, приветлив будь с ним, а ухо востро держи. Я ведь думашь, почему, минуя дом,  прямо к тебе  из города прикатил? Обманул я Хрипуна. Вот пусть думает, как я у тебя оказался.  Разгрузим товар у тебя. Кобеля привяжи поближе к амбару. Накажи Устинье из дому не отлучаться. Давай готовь Цыцык гостинцы, отправлять будем парня, пускай с матерью поживет. Кто знат, когда привидится им встретиться.

    Как в воду глядел Степан. Война началась. Заголосили бабы. Начались проводы. Со дня на день ждали Зимины повестку  на Сашку. Уже успели оплакать  в деревне первых погибших, уже успели  вернуться первые изувеченные войной односельчане, уже успели урожай новый посеять.

  Хоть и ждали Зимины повестку, но, получив извещение, растерялись.  Аким  вмиг посерел лицом, Устинья же держалась, слез сыну не показывала, лишь чаще бегала  в горницу  к образам, падала на колени и неистово молилась. Проводы справили по- людски: не забыли соседей пригласить, друзей, ближних родственников. Лукерья строго- настрого наказала Устинье не голосить, Акимке приказала весь вечер играть на гармошке только веселые песни. Сама весь вечер плясала молодым на зависть. В конце вечера, спохватившись, стала что-то искать в кармане сарафана. Нашла, заставила двухметрового внука согнуться, одела ему на шею образок, поцеловав три раза, громко произнесла: «Будет хранить тебя Богородица, только ты сам остерегайся, понапрасну головушку свою под пули не подставляй. Ой, че говорю –то,  вот это надо сказать. Не посрами, внучок, наш род, фамилию Зиминых». И, повернувшись, обратилась к гостям: «Че присмирели? Ну-ка, Акимка, играй плясовую, выходите, бабы, плясать и петь будем! Весело проводим, весело и встречать будем!»

    Ранним утром на привокзальной площади построили новобранцев. Среди командиров Степан  приметил знакомое лицо, окликнул: «Сысой, ты ли?». Обнялись, расцеловались, кто знает, удастся ли встретиться. Узнал Степан, что повезут сибиряков под Москву, столицу защищать. Оно и понятно, столица. Хотелось Степану попросить друга приглядеть за Сашкой, но  не смог, лишь перекрестил обоих. Попал Сашка, как и хотел, в танкисты.

Из писем знали, что зима  в Подмосковье суровая. Благодарил Сашка отца с дедом за то, что с раннего детства на охоту брали, теперь навыки пригодились. Не мерзнет на холоде. А вот фрицам скоро, писал Сашка, будет кырдык, побегут  они, не дадут солдаты Советской Армии столицу на растерзание врагам.  Писал он и о том, что фрицы шибко лютуют, местному населению достается. Велел всем кланяться, оставаться здоровыми и верить в скорую победу.

  После таких писем с удвоенной силой принимались домочадцы шиньгать шерсть. Потом Дарья садилась за прялку, а мать с бабушкой вооружались спицами. «Надо поболе варег солдатам навязать, вишь, Сашка пишет, холод стоит», - весело рассуждала Лукерья. Не переставала она удивлять Устинью своим оптимизмом и святой верой. Знали бы они, каких сил стоило Лукерье казаться веселой. Видела она, что все сильнее прихрамывает на раненую ногу Степан, а  Акимка  и вовсе ходит с трудом, ревматизм одолел. Уже вторую зиму живут старики в доме Акима. Успели до войны поставить на высоком месте. Сразу за огородами начинается лес, речка течет. Дом срубили большой, просторный, светлый. А в огороде чего только огородница Устинья не выращивала. Бочками солила огурцы, чеснок заплетала к косы, до нового хватало. А про лук с капустой, какие умудрялась вырастить хозяйка, по всей округе знали. До войны на базаре едва не драка была за Устиньину огородину. Теперь ни сил, ни времени нет у Лукерьи заниматься огородом, с темна и дотемна на ферме, в поле. А Акима и вовсе дома не бывает. План заготовок надо выполнять. А кому? Мужиков в колхозе не осталось. Выручал Цыренка, но как только исполнилось ему восемнадцать, забрали на фронт. Попал под Сталинград. Сашку, писал Цырен, не удалось встретить. Письма писал веселые: «Жив- здоров. Бьем врага». В письмах все больше о матери с братом печалился. Велел не хворать никому из Зиминых. За заботу о нем благодарил.

   В конце сорок третьего пришло письмо, но написано было оно не Сашкиной рукой.  Из письма узнали, что пишет от его имени медсестра, а он, Сашка, ранен был под Курском, немного обгорел, но теперь все позади. Сообщал он и о своих земляках, которые «в данный момент вместе с ним находятся в госпитале. Велел Сашка за него не беспокоиться, себя беречь. Узнали и о том, что Гошка, Хрипуна сын, был ранен, видели его Демьян с Павлом Мигуновские. Но  Генка куда -то сгинул, неужто погиб. А в конце письма была приписка: «Награжден гвардии сержант Зимин орденом Красной Звезды».

   Впервые со дня отъезда сына Аким весь вечер шутил, даже хромал меньше. На стол собрали, сели дружно ужинать. Скромный был ужин. Удалось Акиму  в сетях поймать несколько окуньков да маленькую щучку. Устинья разделила улов наполовину. Часть подсолила, другую – сварила. Соли осталось мало, вкус чая уже забыли. Вместо заварки были сушеные ягоды, чабрец да сушеная морковь. Приберегала, правда, Устинья, немного зеленого чая, но только не для себя, для дорогих гостей. Любили Сашка с Цыренкой после бани «чай зеленый гонять». Картошки осталось  мешка два, и ту берегли на семена. С каждым годом все труднее было с хлебом. Не получается оставить на семена даже горсти ржи, да и небезопасно. Следит за ними Хрипун проклятый. В первый год в Зергуне урожай небывалый собрали, поэтому хорошо смогли помочь, хлебцем поделиться с друзьями Ононскими. Цыцык  не голодно с сыном и матерью прожили зиму. Все надеялись, что война недолго продлиться, а она уж третий год не кончается. Выручал еще лес и огородина. Правда, без хлебца на одной ягоде долго не протянешь. А овощи закончились быстро. Ртов в доме прибавилось. С прошлой осени живут у Зиминых два мальчишки, сыновья Цыцык и ее подружки Арюны. Как –то после Покрова заехал дядя Цырена Ринчин с другом Баиром. «Ехали, паря, со станции, решили заехать попроведовать, раньше –то чаще виделись. Трудно, паря, совсем обносились, ни одного нормального седла не осталось, про узды скоро забудем. Все на веревках «выезжам», и те скоро закончатся. Может, хоть че-нибудь у  тебя, Мефодьич, завалялось». 

-Да шибко путного-то ниче нет, а вот седло дам. Летось из двух одно собрал, веревкой поделюсь, ишо довоенные запасы остались. Померь –ка, Баир,  сапоги, кажись, твой размер. Я потихоньку шью, глаза вот только подводят, да и не из чего, из старья собираю. А ты, Ринчин, примерь  валенки. Вечор их подшил. Дратвы вот мало осталось. Бабам валенки чиню, подшиваю, а то ведь совсем обезножат на морозе –то в рванье.        

- Мы ведь к тебе тоже не с пустыми руками. Выменяли на станции шкурки ондатры на соль, чай. Повезло. Давно так не везло. С тобой поделимся. Вот ведь, паря, че  сказать хочу,- продолжал Ринчин.  Я ведь специально такой круг сделал. На почте был, письмо от Цырена получил, просил он вам не сказывать, но пошто не сказать-то. В госпитале они с Сашкой лежат, задело их маленько при выполнении боевого задания, правда, не пишет, какого. Сашку за это наградили орденом Славы, а Цырена – орденом Отечественной войны. Вместе воюют, вот ведь че, Мефодьич, Сашка – то командиром танка, а Цырен наводчиком, с ними  ишо один парень с Байкала, из Бурятии, видно. Так ему повезло, царапнуло только. Встретились  Сашка  с Цыреном в Белоруссии, попросились вместе быть. Вот теперь воюют. Глянь, каки герои –то сидят. Карточку отправил матери. Вот тут пишет, что и вам выслал, только про ранение Сашкино просил не сказывать. А я вот проболтался.

- Правильно и сделал. Давно мы от них весточек не получали. Че ишо-то пишет, - с нескрываемой обидой в голосе спросил Степан.  Понять можно было его. Устали Зимины  почтальона ждать зря. Устали и от переживаний за ребят.

- Гонят, паря, врага назад. Легче стало воевать, техники  пишет много стало, оружия тоже. Теперь, Мефодьич, немного осталось, выдержим. Последнее на фронт отдадим, сами уж как-нибудь. Я ведь че ишо –то забыл. У ребятишек Цыцык и Арюны цинга. Нечем их кормить, пропадут, если вы их к себе не возьмете. Матери сутками в кошарах проводят. Ребятишки остались под присмотром старой матери. Она последнее время сдала. Голод сказался. Если согласен, Мефодьич, река укрепится, привезем.

-Везите, куды ж денешься. Не пропадем. Выживем.                                                  

 Выходили Зимины Аюра с Батором.

К весне парнишек было не узнать. А какими они помощниками оказались! Куриц ли выгнать из огорода, зелени ли сорвать - только скажи. Приловчился Степан с ними  за диким чесноком ходить. Живо наберут. Переберут его, домой чистым принесут. Вот тебе и витамины. Крапива лишь только появится, бегут, нарвут.  За теленком присмотрят. А в это время Лукерья похлебку сварганит, приправит для  вкуса  маслицем  конопляным. Вместе с Дарьей парнишки  в огороде порядок наведут.     

   Не нарадуется Лукерья. Вышла хозяйка на крылечко, присела. Ноги не те уже. Еле с работой по дому справляться стала. Жалко ей Устинью, почернела вся от работы. Вот и старается свекровь из последних сил до прихода невестки побольше работы сделать. Подошел и присел рядом Степан.

-Вот и ишо одну зиму пережили, теперь полегше будет, зелень пошла. А там и грибы подойдут. Сколько ишо -то  война будет?  Давно Сашка не писал, как он там.

- Я и сама- то кажный день о нем думаю. Цырен и тот чаще пишет. Хоть бы все ладно было.

В это время с криком забежали с улицы Аюрка с Батором:

-Письмо! Письмо! Почтальон дал!

- От Сашки! Слава тебе, Господи! Читай скорее, отец. «Во первых строках своего письма сообщаю, что жив и здоров. Воюем с фашистами. Настроение хорошее. Мы уже освободили Польшу. Скоро и до Германии дойдем. Скоро войне будет конец. Немного зацепило, лежал в госпитале, поэтому не писал. У Цырена тоже все хорошо. Отправляю вам фронтовую газету. Теперь у меня уже два ордена Славы и еще один орден Отечественной войны. У Цырена тоже два ордена Славы. В статье прочитаете,  о нас прописали. Кланяюсь всем. Будьте здоровы. Ваш внук и сын. 1944 год».

С фотографии, улыбаясь, смотрели внуки. Грудь каждого украшали боевые награды. А корреспондент писал о том, как храбро воюют  сибиряки- танкисты, что с них надо брать пример другим бойцам. Отлегло на сердце у стариков.

А в скором времени получили весточку и от Цырена. Из письма узнали, что при освобождении Будапешта Сашка спас Цырену жизнь. Теперь с Сашкой лежат в госпитале. Сашка получил ранение в руку, а его, Цырена, контузило. Оба идут на поправку. «Сибиряки живучие. Добьем гитлеровскую армию, домой возвратимся. Немного  осталось. Вы только будьте живы и здоровы, а мы вас не подведем». 

  Аким в последнее время осунулся, жаловался на боли в груди. Не хватало воздуха. Подводили и ноги. Пешком уже почти не ходил. А впереди была посевная. Семян могло не хватить. Выгребли зимой все подчистую, лишь бы выполнить план поставок фронту. Правда, с народом стало полегче, вернулось несколько фронтовиков, пусть инвалидами, но все же мужики. Бабам послабление. Подростки хорошо помогали. В то утро решил Аким проехать по полям, прикинуть, сколько может пшеницы не хватить. Посмотреть, какое поле рожью засеять, какое овсом. Вот там –то он и узнал о Победе. Отпустил колхозников  по домам, велел вечером в клубе собраться.  «Вместе горе пережили, а радость и подавно отметим вместе»,- разворачивая Гнедка, думал Аким Степанович.

  Постепенно стали возвращаться фронтовики домой. Хоть и закончилась война, но по- прежнему в селе продолжали оплакивать погибших.  Ждали своих героев, как и многие в селе, и Зимины.

-Ближе к весне перевез Степан из города свою дочь с внуками. Муж Агафьи только проездом  на восточный фронт повидался с семьей. Решили  Агафья с Лукерьей в доме своем навести порядок. Печка не топлена долго стояла, дымник отсырел.

Аким вызвался помочь. Лучшего печника в деревне не сыскать. Ставни открыли, двери, знамо,  все в доме отсырело за зиму. Прочистив печные колодцы, Аким залез на крышу дымник почистить, кирпичи проверить, не вывалились ли. С крыши он и увидел, как мчатся на всех парусах Аюрка с Батором.  И, подражая взрослым, вопят: «Акимка, там дядька усатый нас испужал досмерти. Мы морду проверяли на реке. Он подошел, говорит, чьи таки будете, пошто не на своем месте ставите. Шибко нам страшно стало, за тобой побегли, ишо морду с нашей рыбой сташит. Ему че..».

Ноги у Акима стали ватными. В голове промелькнуло: «Неужели Сашка?!»

Ребята торопили: «Скорее, Акимка, скорее, шибче беги. Вот как мы!» Аким Степанович старался бежать, но в груди что-то свистело, воздуха не хватало, ноги не слушались. Одолев бугор, Аким Степанович, задыхаясь, сел на траву. Ребятишки тоже остановились. Боязно без защитника бежать. «Вон он,- закричал Аюрка.- Сюды бежить!» Подняться Аким Степанович не смог. Схватил его Сашка, поднял, расцеловал. Только теперь отец увидел пустой правый рукав у сына. «Как же это, сынок, пошто так-то»,- бормотал Аким. «Да тут она, моя рука, под гимнастеркой. Зацепило малость, когда Цыренку спасал. Заживет. Посмотри, на месте». Сашка поднял гимнастерку. Все, что успел увидеть Аким Степанович, так это красные рубцы на теле сына. Земля закружилась, небо поплыло кругами, если бы не Сашка, лежать Акиму на траве под черемухой. Пришел в себя не сразу.

-Иди, сынок, домой, баушку  с дедом обрадуй. А мне пусть парнишки «помощников» принесут, они знают. Да иди уже. Мы придем.

   Степан Мефодьевич к ужину нарядился. Одел  Георгиевские кресты. Раздухорился, выпил чарку. Сел рядом с внуком. Смотрите, мол, сидят два героя. У обоих грудь в наградах. Так вот. Вот они, Зиминовские –то какие. Женщины от радости плакали, Аким без устали играл на гармошке.

Вскоре из района приехали военные. Испуг застыл на лицах женщин. Только напрасно испугались.

-Приехали вручить вашему сыну Александру Акимовичу Зимину Орден Отечественной воны первой степени. Догнала награда героя.  Где сам-то герой?

Опять радость, опять повод накрыть на стол. За чаем разговор откровенный между хозяевами и военными состоялся. Хотели знать, не объявлялся ли в их краях Григорий Верхотуров.

-Не могли вы, Степан Мефодьевич с Акимом Степановичем не знать об этом,- говорил молодой, другой все больше соглашался. Да не бойтесь нас, говорите как есть. Мы ведь его с 43 года ищем. Сбежал из госпиталя. А ранение -то было пустяковым. С тех пор пропал. Доходили слухи, что может дома скрываться, только не верили, сильно далеко, как удалось незаметно пробраться.

 Пришлось рассказать, что знали. Мол, давно догадались, что отец переправил Генку в лес. Видали дезертира сельчане там, в лесу. Только вот к концу войны не выдержал Генка, застрелился.

-Все понятно, отец помог. С доносами частенько в городе бывал.  Значит, жил беглец два года в лесу. А мог бы героем с войны вернуться. Застрелился… Не выдержал. Вот оно как бывает.  А ведь признаюсь вам, отец мой едва из- за старшего Верхотурова  не пострадал. Сообщил  Верхотуров в органы, что Сысой Пронин помогает кулакам. Долго разбирались, но доказать не смогли, отпустили. Да, чуть не забыл. Шлет отец вашей семье поклон, в гости в Ленинград приглашает.  Как там оказался? Фронтовой друг пригласил  отца погостить, а потом и остаться уговорил. Мама уже уехала, да и я, пожалуй, к ним переберусь. Вот адрес. Надумаете, сообщите, отец сильно будет рад вас увидеть.

   До утра не мог заснуть Аким. «А ведь я такого человека стерег на лесной тропинке, в дикой злобе хотел жизни его порешить. Ехать надо, прощения просить у Сысоя Осиповича, иначе гореть мне на том свете а аду. Вот ведь как бывает. Правильно отец говорит, что добро завсегда лучше  творить. Оно добро-то человека на широкую дорогу выведет, а зло будет водить, с пути сбивать. Вот как с Хрипуном. Всю жизнь поперек дороги стоял, в щели заглядывал, на людей доносил, а оно вот как обернулось. И сына погубил, и сам лежит неподвижно какой год. И имя опаскудил, даденное родителями, так Хрипуном и помрет».  До рассвета не сомкнул Аким глаз. Слышал, как ворочается Сашка, видно, тоже не спит.

 Утром Сашка набрался смелости сказать отцу, что намерен уехать в Белоруссию навсегда, что обещал он своей девушке Олесе вернуться.

-Нельзя, отец, такую девушку обмануть. Не заслужила она обмана моего. В партизанском отряде была. За это фашисты мать с маленькими сестренками заживо сожгли. Я, отец, такое поведал, что порой ночами спать не могу. Знаешь, за что мне орден Отечественной войны  первой степени дали? Освободили мы из концлагеря пленных. На территории Польши это было. Наш танк первым ворвался. Видел бы ты, отец, до чего изверги людей довели. Помогали мы выводить заключенных, многих пришлось на руках выносить. Не могу, прости, лучше поговорим о моем отъезде. Заживет рука, я сразу поеду.

- Поезжай, сын, держать не стану. Коль встретил судьбу свою, поезжай. С матерью поговорю.

Сашка писал часто. Карточки слал. В гости приглашал. А перед Новым годом 54-го перевод отправил, на дорогу. На семейном совете порешили ехать мужикам.

 Гомель только восстанавливался. Фашисты его почти с лица земли снесли. Но видно было, что красивым отстроят. Александр Акимович работал на заводе мастером, а Олеся детей музыке обучала в музыкальной школе. Квартиру получили просторную от завода. Как фронтовику, отважному фронтовику, вне очереди дали. Повозил Александр отца с дедом по  местам боевым. Зверства  гитлеровцев посмотрели своими глазами: сожженные деревни, братские могилы посетили, землякам, отдавшим свои жизни за освобождение Белоруссии, поклонились. Побывали в Хатыни. Трудно было немало пережившим Степану Мефодьевичу с Акимом слезы сдержать.

-Звери, истинные звери. Это столько людей живыми сжечь! Земля должна под их ногами гореть!- сквозь слезы сокрушался старший Зимин. Весь вечер он охал, негодовал, Гитлера ругал, мирное население жалел: «А люди –то каки приветливы, ласковы –то каки. Меня первый раз видят, а как будто всю жись рядом жили. Шибко хороши люди.»  Потом принимался , обращаясь  к Гитлеру, вопросы задавать: «Вот за че же, супостат треклятый, ты их изничтожал? Че же они тако тебе сделали, штобы с имя, с ихними дитями так обращаться? Штоб тебе на том свете, изверг окаянный, в гробу переворачиваться, в страшном аду кипеть! Пошто у миня тогда силов –то не было, я бы его  собственноручно самого изничтожил». Разошелся не на шутку старик.  Смогла успокоить его только Олеся.

По возвращении почти целую неделю старик дома не был. «Лекции проводил сельчанам», по его меткому замечанию.

    Все, что удалось увидеть во время пребывания в Белоруссии, рассказал сельчанам.  Мелюзге строго- настрого велел старательно учиться. Старикам  и парням приказал ежедневно собираться на коровятине. При этом быть всем при форме, при оружии. С тех пор жизнь в деревне круто изменилась. Некогда было парням семечки лузгать да с девками зубоскалить.

-Старый –то у нас совсем из ума выжил,- делилась со снохой Лукерья. Дома почти не быват. Кажный день воюет. Нацепил кресты, шашку со стены снял. Ой, смех и грех, с трудом ходит, а как только на коня  сядет, преобразиться, на меня рыкать начинат. Ворота ему открываю, потом жду, встречаю, с коня помогаю вояке сползти. Всю ночь на печи стонет, «ноги, спина дознимают», говорит.  А утром опять на коня.  Построит стариков, перед молодыми те пройдут, потом парней строит, их старики начинают учить стрелять да саблями махать. А вот то, что старики песни казачьи учат с имя, шибко мне нравится. Совсем некоторы парни околтались, к папиросам потянулись. Оно и понятно, отцы- то у некоторых головы сложили, а сколько уже мужиков поумирало, шибко раненных –то. Ой, Господи! Голубушка, словами тебя угошаю. Чаевать пойдем с твоими же тарками. А старики пускай чудят, может, кому из парней и поможет.

    Дошла новость о «чудачестве» стариков атамановских до города. Приехали. Посмотрели. Решили, что пора старикам с другими опытом делиться. Выделили им здание, помощь материальную оказали. Потянулась «безотцовщина» из окрестных  деревень. Через год- другой ребят было не узнать. В армию их с почетом провожали. Встречали после демобилизации. Многие воспитанники после армии захотели стать военными, солдат искусству воинскому обучать. Вот оно чудачество-то стариковское как ребятам пригодилось. Прописали об этом Цырену, который не пожелал с Армией расстаться. Окончил он после войны курсы младших командиров. Много лет прослужил в Германии, Венгрии, теперь служит на Востоке. Пишет, что нравится. Карточки его на видном месте в горнице висят.

- Герой! Медалей, орденов не сощитать,- показывая гостям карточки, хвастовался Мефодьич. –А вот ешо один! Сашка! Гляньте-ка, каков орел! Чисто в молодости я!- не мог поскромничать старик.

  Заслужили внуки похвалы деда. Последний год Степан сильно скучал по ним. Молился, просил Заступницу сохранить внуков, ему сил дать их дождаться, потому как «шибко охота увидеть».

Узнав, что Сашка на все лето с детьми едет домой, Степан неделю никому покоя не давал. Заставил Лукерью поболе медовухи запасти.  Акиму велел зарезать барануху. Волоча  по земле правую ногу, достал сети. Починил. Опираясь на костыль, поковылял на реку. Полдня пропадал, к вечеру Лукерья, половшая гряды, услышала, что кто-то ее кличет.

-Черт  ты этакий! Испужал! Чичас пособлю!

Вдвоем они с трудом доволокли улов. Давно Степан не ходил рыбачить. Чтобы себя не расстраивать, сети подальше спрятал. А вот на тебе, как раньше, наловил.

-Теперь  нам с тобой, Лукерья, будет чем гостей попотчевать! Вот бы баньку чичас, да только силов у меня совсем нету.

-Сиди уже. Затоплю сама. Воду –то я ешо вчера припасла. Иди чаюй,  блинов тебе настряпала. С маслицем, как  ты любишь. Иди, я сама управлюсь.

-Ты бы, Лукерья, снесла че-нибудь поись христопродавцу –то Хрипуну.  Мужики сказывали, у него не кажный день корка суха на столе быват. Дочь –то тоже вовсе смешной стала. Бегат, с ребятишками на улице играт, хохочет. Вовсе рассудка лишилась, испужалась сильно, не знала, што Гошка –то в зимовье жил. А она все молилась, просила Богородицу в живых его оставить, всем говорила, што воюет. А оно вишь как. Жалко, хороша девка была. Снеси, пускай поедят.

 -Только собрались в баню, гости на пороге. Цыцык  с сыном приехали. От Цырена привезли поклон. Гостинцы  в посылке отправил, никого не забыл.  Узнали, что он деньги матери шлет регулярно. Удалось Цыцык скопить, дом купить, чтобы поближе к Аюру быть. Пообещала, что теперь чаще будут видеться. До утра проговорили женщины. Было о чем. Призналась Цыцык, что Цырену сильно нравилась Дарья. В каждом письме интересовался, подарки слал.

_Знаю, дочка, Устинья сказывала. Только, видно, судьба не быть им вместе. Пашка –то, Сысоя младший сын, после того, как приезжали Сашке награду вручать, зачастил в гости. Все Степану намекал, где ишо таку красавицу найти. Старый –то радешенек был. Отучим, мол, Дашку, да и за тебя, Пашка, отдадим. Пока училась на доктора в Чите, ждал. Кажно лето приезжал, помогал на покосе. Уже шестой годок живут в Москве. Пашку –то в Академию отправили учиться. Так в Москве  и остались. Обещали этой осенью приехать. У Сашки –то они кажный год бывают. Сказывают, близко. Оно и хорошо, што рядом. А  мы скучам, ждем. Оставайся, Цыцык, к концу недели Сашка с пацанами приедут. Старый – то ждет  не дождется. Седни  весь день на реке пропадал. Еле мы с ним с задов мешок с рыбой дотащили. Так што оставайся, отдохни хоть маленько. Изработалась ты у нас вся. 

-А я ведь тоже хочу радостью поделиться. Цырен телеграмму прислал, сообщил, что проездом на новое место службы,  в Новосибирск, заедет в гости. Теперь будем  ждать. С молодой женой едет.

- Да ты че говоришь –то, вот уж порадовала. Только, дочка, старому не сказывай, он и так весь извелся, пусть неожиданностью будет. А мы с тобой с завтрашнего дня стряпать начнем.

   Накануне приезда внука  Степан Мефодьевич никому покоя не дал. Несколько раз спросил у Лукерьи, напекла ли она вахель,  с орлом велел поболе, «пущай парнишки сибирских угощений попробуют».

-Заказал через соседских пацанов Андрюшку  Аксенова на мотоциклете. Помогли ребята старику в люльку усесться. Ниче, што ходить не могет, фуражку набекрень одел, костыль поднял и кричит на всю улицу: «Чисто енерала везуть»!

-Не говори, маменька,  только выгрузили у нас этого «енерала», он тут же допрос учинил. Мол, «чаво гостям припасли».  Не поверил на слово. «Вы, говорит, шельмы, меня не омманете. Своими глазами должон увидеть». Заставил погреб открыть, не успели мы с Акимом глазом моргнуть, как он в погребе уже крышками гремит. Все проверил, а назад его с помощью Андрюшки доставали. Вылез довольный: «Таперича не стыдно и народ позвать. Поехали,  Андрюшка, сельчан созывать будем. Оне ведь тоже Сашку нашего с войны ждали, пущай таперь радость с нами разделят».

- Вот че с ним, доченька, сделашь. Всю жись так прожил. Все для других старался.

    Наконец-то дождались долгожданных. Сам председатель решил выделить свою машину. С утра отправил в город шофера. Строго – настрого наказал  с вокзала не отлучаться, гостей чин -чинарем  встретить и в целости – сохранности доставить.

   С раннего утра без устали подбрасывали дрова в печи: в доме ,в поварне, на улице. Дым валил из труб, как из паровоза. Варили, парили, тушили.  В ограде хозяин порядок наводил. Заставил вымести, лавки приготовил. Мужики столы соорудили. Бабы  добела доски выскоблили. К обеду все было готово. Только собрались бабы почаевать, как услышали: «Едут! Едут»! Действительно, на краю улицы клубилась пыль. Вскоре отчетливо стало видно председательский «ГАЗик». Вот уже и поравнялась машина  с воротами. Любопытная малышня обступили машину, интересно было, что за важные птицы понаехали, если сам Екимыч машину выделил. А вот они и сами, дорогие гости. Сильно не изменился с последней встречи           Александр Акимович, только чуб пореже стал,  да на висках появился иней. Долго приветствовали  друг друга. Акимыч, перейдя на местный говор, обращаясь к молодежи, выяснял, кто чей, кака  у кого фамиль. Последним при параде вышел встречать гостей  Степан Мефодьевич. Он три раз крепко поцеловал внуков,  тепло обнял правнуков, не забыв каждого поцеловать. Спросил, ладно ли добрались.  После чего распорядился всем проходить прямо за столы.

Первым слово за столом взял Степан Мефодьевич:

-Много размузыкивать с молодых лет я не мастер. А вот об  том, че душа просит, скажу. Мне ведь с Покрова дня девяноста первый годок пошел. Почитай целый век живу на этом свете. Всякого пришлось пережить. Много  было радости, но и лиха немало повстречал. С малых лет в работе. И кнута, и пряника испробовал досыта. Но никогда поперек дороги ни у кого не стоял, не шельмовал, за спинами других не отсиживался. В войну  храбрым солдатом был. Награды за это имею.  Опосля  войны женился, детев поднимали с Лукерьей. Внуков с баушкой  помогали воспитывать. Вот сидят рядышком мои родные, Сашка и Цыренка, на моих глазах, почитай выросли. Не раз плетка моя по спинам их гуляла, но за дело. Вижу, соглашаитесь. А седни мы с сельчанами собрались ваш приезд отметить, на вас посмотреть, за вас порадоваться. Войну мы с вами, сельчане, шибко страшную сообча пережили. Многих мужиков с нами за этим столом нет. Ушел недавно и мой друг детства Сысой. Скольким сельчанам он жизнев спас. Вот на кого  нам надо равняться, вот за кого кажный день молиться. Вот ешо, пока не забыл. Помню я своего деда Елисея. Мальцом был я, а запомнил, что род наш  казачий с Дона начало берет.  Пришли наши предки землю сибирскую осваивать не по своей воле, по царскому указу. Был  в нашем роду революционер, за че поплатился, на каторге срок отбывал. Отцу полегшее было. Сумел небольшой капиталец сколотить. Кое –че мне досталось. Только я им с людями поделился. Помогали с Лукерьей друзьям, от голодной смерти в войну спасали. Не стыдно мне чичас перед вами речь держать, потому как не опаскудил имя свое, не посрамил фамиль своих предков. А вам, молодым вот че скажу. К родителям своим с уваженьем относитесь, а детев своих любите, примером своим воспитывайте и трудом.  Пускай Отечество свое любят, как мы его любили, учатся защищать его. А ты, Андрюшка, в школе им чаще сказывай, што одолеть фашистов помогла дружба. Вот наш род берет начало с Дону. А наши  Александр Акимович с Цыреном Галсановичем, с ихними друзьями,  которы со всей страны великой понаехали, на этом самом Дону кровя сои проливали, Родину от фашистов защищали. Так уж повелось на Руси. Много разных народов в ей проживало и проживат. Мы за столько времени таперича кровями друг с дружкой породнилися. Вот мой друг Сысой  по материной стороне был тунгусом,  Цыремпиловы, друзья наши, - буряты. Жена Сашкина – белоруска, Цыренкина- казашка, а у  Аюра- местная, гуранка. Новую школу строят мужики с Кавказа. Завсегда к нам заходят. Сказывают, по несколько дядьев у каждого голову положили за Родину. Так што завсегда помнить надо, што пока будем всем народом вместе, никаким  супостатам  нашу землю не одолеть. Последне, че сказать хочу.

     Землю наказываю свою любить. Она, землица –то живая, все помнит. Будете к ней с любовью, она вас возблагодарит. 

     Жить наказываю вам с совестью и помнить о предках своих. Она ведь память –то как эхо в душах благодарных отзовется.

     Таперича давайте встанем и помянем всех, кто живота своего не пожалел за Отечество.  Закусывайте, разговоры ведите, а я пойду, с малыми потолкую.

       До глубокой ночи не расходились гости. Обо всем переговорили. Бабы и навеселились, и наплакались всласть. Аким Степанович гармошку перепоручил Илюшке Шеховцову, сам же после больницы слабость «испытывал». Доктора «мотор» подлатали, с суставами долго колдовали, заверили: «Будешь, Аким Степанович, как молодой, бегать! На праздниках людей веселить. Можно и в тайгу. Теперь, Аким Степанович, у тебя будет возможность внуков по тайге поводить, секретом своего мастерства с ними поделиться». 

   Александр Акимович долго не мог заснуть от нахлынувших воспоминаний. Сколько добрых слов услышал он от односельчан в адрес своей семьи. Проснулся от канонады. «Видно, наши «Катюши» бьют»,- подумалось Александру. Открыв глаза, понял, что за увалом гремит гром, крупные капли дождя, с шумом ударяясь о стекла окон, стекают вниз. В скором времени дождь перестал, приветливо заулыбалось на голубом небе солнце. Защебетали весело птицы. Как же все – таки хорошо у нас в Забайкалье! Много я стран перевидал, но такой красоты нигде не встречал. А люди. В любой дом  зайди, встретят тебя, как родного. Не только теплом очага с тобой поделятся, но и душу отогреют добрым словом. Ты только сам умей на добро добром отвечать. Помни тех, кто тебе имя дал, добрыми делами о себе в сердцах людских память оставь. Не растеряй совести своей по бездорожью жизненному.  Как же прав был дедушка, когда в далеком детстве говорил мне мудреные слова: «Побежишь, внучок, за славой, доброе имя по дороге потеряешь».

Погрузившись в воспоминания, Александр не сразу понял, что происходит в ограде.

-Беспуть, как супонь – то держишь, говорю тебе!- разорялся племянник Акимка.

-Я не беспуть. Но и что что мы живем в Белоруссии. Мы белорусы. А папка говорит, что мы казаки,- защищался Елисей.

Увидя на крыльце отца, что есть духа, мчался к нему с отчаянным криком младший Степан: «Папа! А Акимка нас беспутями называет! Скажи ему, что мы казаки»! Схватив сына на руки, Александр закружился с ним по ограде.                                                                            

     Из его груди вырывались с детства до боли знакомые слова: «Казаки!  Мы с вами, сыны мои, ка-за-ки»!  А спустя время с вершин гор неслось громкое эхо: «Ка-за-ки»!