Аршан,

твой блудный сын —

перед тобой в смятенья.

Прости!

Он виноват.

Он преклонил колени.

Не делал он того,

что щедро обещал он:

тебя не прославлял,

тебя не посещал он.

Но он все тот же, тот,

с душой своей простою,

где нежность и восторг

в соседстве с прямотою,

где гордость — от горы,

а от скалы — упрямство,

где есть и широта,

но есть и постоянство...

Да, стан уже не тот,

и стать не та, признаться,

и резвость уж не та,

чтоб с Кынгергой тягаться.

И облака,

седы,

в копне волос осели.

И вспахан жизнью лик...

Да что там, в самом деле!

Какой уж ни на есть —

я твой, как говорится,

и в воздухе твоем

хочу я раствориться,

бродить в твоих лесах,

скользить вдоль скальных

гребней,

воды твоей испить —

что может быть целебней?!

Охотником идти по следу

дохновенья

и, выследив его, вложить в

стихотворенье.

Слова слетят к огню,

как мотыльки ночные, —

лишь привечай одни

да отгоняй иные.

 

Пусть свежая строка

в твоем забрезжит сыне,

чтоб сделался ты мил

и тем, кто там, в долине.

 

Они еще пока,

как бы в плену недуга,

в неведенье верны

рекламным пальмам юга.

Ах, знали бы они,

как в час тоски, досады

виденью твоему

и ум, и сердце рады!..

 

Так в памяти моей,

и честной, но дырявой,

ты жил, чтоб исчезать и возникать со славой.

 

И вот — ряды аллей,

и ели, как воронки,

и плачут облака,

и горы ждут в сторонке.

И все мы в этот миг

во власти умиленья...

А ты свое ярмо

несешь без сожаленья,

нелегкое ярмо:

ты врач, и ты рабочий,

и сельский люд — к тебе,

и городской, и прочий.

Непрост твой пациент, он — разный, многоликий,

и, как и ты, Аршан,

он труженик великий.