Демографическая история, будучи объектом изучения исторической демографии, определяется учеными как «органичная часть… процесса исторического развития человечества, отражающая изменения динамики численности и воспроизводства населения мира… его различных структур» [1, с. 207]. Современные историки хорошо понимают, что любая социальная динамика производна от более или менее сознательного поведения людей, представляющих наличное общество. В частности, изменения численности, типа и режима воспроизводства населения на глобальном, национальном, региональном, локальном уровнях всегда производны от демографического поведения населения той территории, которая представляет данный уровень.

Демографическое поведение людей можно определить как систему их взаимосвязанных действий, вольно или невольно направленных на изменение или сохранение своего демографического состояния, а также демографической ситуации в обществе. Субъекты демографического поведения – личность, группа, общество в целом – действуют в определенных природных, социальных и информационных условиях под их влиянием, но обычно на основе своих представлений о мире (менталитет) и своих программ поведения (культура). В демографии общеупотребительны для обозначения различных видов демографического поведения понятия брачного поведения (заключение и прекращение брачных отношений, регулирование семейной структуры); репродуктивного поведения (зачатие, вынашивание и рождение детей или избегание деторождения); витального поведения (забота о здоровье и физическом развитии или пренебрежение такой заботой); миграционного поведения (перемещение на другое постоянное место жительства). Поскольку воспроизводство населения невозможно описать и объяснить, не принимая во внимание феномена смертности, мне представляется необходимым ввести в научный оборот также специальный термин для обозначения подготовки людей к смерти и социокультурного оформления последней. Эту сферу жизненной активности в ряде своих трудов я именовал летальным поведением, но подходящим является и понятие мортальное поведение (от лат. mortalis).

Изучение демографического поведения личности, социальной группы, общества в целом применительно к России и ее регионам на различных этапах исторического развития представляется мне актуальной задачей историко-демографов. С методологической точки зрения, с учетом произошедшего в исторической науке антропологического поворота и перспективностью субъектно-деятельностного подхода в истории, весьма правильным мне представляется исследование демографического поведения в тесной увязке с другими сферами жизненной активности людей. Хорошие возможности предоставляет, например, использование теоретического конструкта «биосоциальный образ жизни». Он предполагает рассмотрение демографического поведения как главного способа физического самовоспроизводства субъекта жизни (населения), занятого одновременно также своим социокультурным воспроизводством и общением, а также воспроизводством объективных условий своей жизни в процессе хозяйственной деятельности, общественной и познавательной активности (подробнее см.: [2, с. 7–9]).     

Разумеется, такая работа, как и реализация любого другого крупного и относительно нового исследовательского проекта, предполагает выявление и сбор имеющихся исторических источников по теме, создание недостающих источников. В моей практике изучения демографического поведения крестьянства Сибири позднеимперского периода [2, с. 112–173] источниковедческая база, состоявшая из нескольких комплексов опубликованных и архивных письменных источников, была приращена путем записи рассказов мемуарного характера об индивидуальном и коллективном опыте физического и социокультурного возобновления поколений от сибиряков-долгожителей и их потомков.          

«Современное общество страдает от гипомнезии (пониженной способности к запоминанию и воспроизведению информации. – В.З.) и продуцирует постмнемоническую культуру – культуру забвения», – утверждает британский исследователь П. Коннертон [3]. Мне представляется, что в России главной причиной «забывания» современным обществом подлинных обстоятельств и образа жизни крестьянства «в старое время» является не переизбыток информации об этом, а ее дефицит в наличных источниках. Эти источники имеют преимущественно официальное и подцензурное происхождение. Их комплекс нерепрезентативен еще и потому, что дает слабое представление о субъективной стороне деревенской жизни. Русские крестьяне долгое время никому не решались честно рассказывать о том, как они выживали и воспринимали жизнь в трагических обстоятельствах ХХ столетия, а потом выяснилось, что мало кому эта информация и интересна. Поэтому источники личного происхождения бывают весьма немногочисленными и лапидарными.

Мемуары, повествующие о деревенской жизни в Западной Сибири первой половины ХХ в., стали публиковаться, по существу, только в постсоветский период (см.: [4; 5; 6 и др.]). В нашем регионе формируется практика регулярной записи и публикации устных рассказов сельских жителей об объективных обстоятельствах и формах их жизни «в старое время», их восприятии и оценке различных сторон жизни. Лидером в этой деятельности является барнаульская исследовательница Т.К. Щеглова, создавшая и одну из первых в стране научных монографий по устной истории крестьянства и сельского хозяйства [7]. Интересные материалы личного происхождения по той же тематике выявлены в семейных архивах земляков или записаны по рассказам сельчан студентами историко-педагогического факультета (ныне – Институт истории, гуманитарного и социального образования) Новосибирского государственного педагогического университета (далее – НГПУ) под моим руководством [8; 9; 10 и др.]. В силу своей научной специализации особое внимание в процессе записи и публикации устных источников личного происхождения я уделяю тем из них, которые содержат богатую информацию о демографическом поведении сельских жителей первой половины ХХ в. 

В данном случае я представляю к изданию воспоминания двух жительниц г. Бердска Новосибирской области. Зоя Александровна Ковалёва и Мария Александровна Славгородская – родные сестры, их девичья фамилия – Пономарёвы. Обе женщины родились в пос. Курском Прослаухинского сельсовета Баевского района Алтайского края, Зоя – в 1940 г., Мария – в 1948 г. Большую часть взрослой жизни обе прожили в городах Новосибирске и Бердске, первая до выхода на пенсию трудилась техником-конструктором, вторая в период записи ее воспоминаний работала экономистом. Устные воспоминания двух дружных сестер об истории их семьи, о детстве и юных годах в родных местах на Алтае были зафиксированы в 1996 г. в Бердске.

Запись осуществила по моему заданию студентка 2 курса историко-педагогического факультета НГПУ Татьяна Евгеньевна Логинова. Студентка так описывает своих собеседниц, хорошо ей знакомых: «Внешне очень похожи. Черноволосые, круглолицые, глаза карие, брови, что называется, вразлет. Роста обе невысокого, телосложения плотного. Улыбаются озорно и по-молодому белозубо. Представить свои воспоминания для записи согласились охотно: по их словам, “время сейчас такое, что люди должны помнить и знать, как это было”». Для записи использовался магнитофон, затем Т.Е. Логиновой была осуществлена дословная письменная (от руки) расшифровка устного источника. Письменная версия воспоминаний хранится в коллекции историко-биографических материалов на кафедре отечественной и всеобщей истории НГПУ.

Интересующие нас объективные сведения о миграционном, брачном, детородном, витальном, мортальном поведении сибирского крестьянства и следы субъективного восприятия и оценивания деревенской средой явлений демографического характера погружены в мемуарах обеих сестер в континуум самых разнообразных проявлений биосоциального образа жизни. Люди переезжают из Курской губернии на Алтай, играют свадьбы или вступают в консенсуальный брак, рожают детей, борются с голодом за свою жизнь и за здоровье своих близких, хоронят – не обязательно старых, но и малых, и всё это на фоне тяжелого повседневного труда, межсемейного общения, стараясь приобщить детей к грамоте. Описываемые события происходят в относительно благоприятные годы нэпа, в трагических обстоятельствах насильственной коллективизации, затем военных и послевоенных лет. Субъектами самовоспроизводства жизни и объективных ее условий являются в данном случае деды и бабушки, родители, другие родственники мемуаристок, целые семейные ячейки, сообщества односельчан.

Компьютерный набор текста воспоминаний для настоящего издания осуществила студентка Института истории, гуманитарного и социального образования НГПУ Н.И. Гладкова. Мною была проведена небольшая грамматическая правка набранного текста, разбивка текста на абзацы. В примечаниях даны мои исправления обнаруженных фактических неточностей, разъяснения слов и выражений, непонятных большинству современных читателей. При этом сохранены все особенности словаря, авторского стиля и содержания устного по происхождению источника.

«Маму сватали за богатого и конопатого»: рассказ М.А. Славгородской

Моя мама, Пономарёва Анастасия Андреевна (в девичестве Мацнева), родилась 12 апреля 1916 года в селе Озерки Старооскольского уезда Курской области[1]. Когда ей было пять лет, они оттуда приехали вместе со всей семьей – с мамой, папой; у нее были еще сестры Зина, Феша, Анна и брат Петр. Приехали на Алтай, в Баевский район, село Прослауха[2]. Там в лесу сделали себе поселок и назвали его Курский. Папа, Пономарёв Александр Андреевич, с [19]13 года [рождения], 15 августа, тоже переселился сюда [из Курской губернии]. Они переселились вместе с мамой – ехали в одном поезде. Это был [19]22 год. В России[3] тогда голод был страшный. Они вот после этого голода сюда все выехали.

По их рассказам, ехали они пять месяцев. И приехали уже осенью сюда в [19]22 году, уже снег начался. Построили они этот поселок, Курский. Там было домов 30, на одну сторону улица – домов 15, и на другую – 15. Место они выбрали себе хорошее, красивое. Там отводили им тогда место. Отвели, сказали: «Вот здесь вы будете селиться». Вот они сначала построили землянки, потом, на будущий год весной, уже стали строить дома. Они на этом поселке жили… ну, на войну папа с Курского уходил, значит, до [19]41 года поселок существовал. А потом, в [19]45-м, папа с войны приходил – сначала в Новосибирск приехал, потом вернулся в Курское. В [19]48 году я родилась, это еще тоже Курск был, а потом этот поселок… В [19]50-е годы его уже не было. Начали уже опять кто куда переселяться – кто в Прослауху, кто в Баево.

Вот когда они приехали в [19]22 году, землю дали всем по числу людей, кто там их сколько есть. Не помню, сколько уж земли причиталось, но земли хватало всем абсолютно. Мамин папа, дед Мацнев Матвей Васильевич, был, как говорят, на все руки мастер… У них была корова, и они имели лошадь, пахали они, всё делали, огород хороший был – мама помнит… Они еще и шили обувь, хомуты и сбрую на лошадей всем делали, корзины плели. А самое главное – что они на поселке читали Библию. Они грамотные были, и по выходным дням, по воскресеньям там все собирались, на поселке, и слушали.

Дедушка никогда не матерился. Был очень аккуратный. Я его помню. Роста он был небольшого, черная борода, такой всегда был аккуратный. Добрый был человек. Умер в [19]53-й год. В Плотаве[4] мы тогда жили.

Мамина мама, Мацнева Марфа Андреевна, была русая, с голубыми глазами. Но характер у нее был… Ох, можно сказать, жестокий. В отличие от дедушки. Если дедушка был, можно сказать, сама доброта, то эта – нет. Но, наверное, так и надо, так семья и создается. Я почему говорю, что характер… В общем, она же… она умерла в [19]63 году. Пережила вот дедушку на сколько. Я не помню, чтобы какие-то эти поступки были, но она же старенькая была. Я в 8 классе училась, когда она умерла. Нормально к нам она относилась. Я знаю, что она очень папу моего любила (зятя своего) и всё время говорила… Если мама начнет что-нибудь на папу говорить, она ей говорила: «Стюрка, Стюрка, что ж ты делаешь… А ты, Лександра, ее не слушай».

Я потому говорю, что жестокий характер… Потому что рассказывали такую вот историю. Когда еще она была не замужем, она работала на помещика, там, где они жили, в [Европейской] России. Значит, они отрабатывали там, и вот она работала на помещика (назывался он у них «барин») в саду. Девушек всех собирали, и они в саду работали, а потом в 8 часов они должны были домой уходить, а псарь выпускал собак, и они охраняли всю эту усадьбу барскую. И вот как-то так получилось, что он перепутал время, и они еще не ушли домой, а он выпустил собак. И вот эти все девушки шли еще в это время, на них собаки кинулись. Все встали к амбару, прижались… Собаки на них кидаются, и бабушка другую девушку взяла, так прям от амбара оторвала и вперед себя поставила, и ту собаки съели, а бабушка осталась жива.

Второй случай – вот когда дядя Петя женился (это мамин брат)… Да, мы тогда уже в Прослаухе жили. И вот приходит к нам незнакомая женщина. Очень красивая, статная, такая прям… русская. Красивая женщина какая, лет тогда ей было, может, 40–50, и принесла бабушке какой-то подарок. Бабушка плакала. Я потом стала спрашивать: «Кто это?». И мне рассказали, что дядя Петя в молодости дружил с этой женщиной, в деревне, когда на Курском еще жили, и хотел на ней жениться, а она была ему подстать, как говорят, – дяде Пете. Такая веселая, хорошая, и красивая внешне, но из бедной семьи. А бабушка захотела, чтобы дядя Петя женился, взял себе из богатой семьи. (Это были [19]32 или [19]30 годы). И вот дядя Петя никак не хотел жениться, как они говорят, на Нюрочке. И вот коней запрягли – ехать за невестой, вывели коней, а дядя Петя сел, поехал к этой, на которой он хотел жениться. А бабушка вышла, встала посреди дороги и говорит: «Вот через меня если переедешь, тогда езжай». Дядя Петя женился на Нюрочке, но так счастья у них и не было.

Дядю Петю взяли когда на войну, в [19]41 году... Он был командиром там каким-то (вот есть фотография). Он офицер какой-то был, каких-то инженерных войск. Он сначала в училище пошел, а жили они [с Нюрочкой] в Новосибирске. [В 1940-х годах папа с мамой и старшими детьми на время переселились в Новосибирск.] А дядя Петя был на войне, и Нюрочка очень плохо их встретила, не приветила их, ничего, потому что она, как бабушка говорила… «не любила она». Уж не знаю, кого не любила, но их точно она не любила. То, что они бедные были, а вот она за него вышла, должна была осчастливить, а ее дядя Петя не любил.

Вот так и маялись. И бабушка, когда стали оттуда [из Прослаухи в Новосибирск] уезжать, бабушка и сама говорила, что сказала: «Чтоб тебе им не владеть!» – дядей Петей. И потом всю жизнь говорила, что он из-за нее погиб. Потому что вот проклятие родителей самое страшное. Она не то, что прокляла, а сказала «не владеть тебе», и дядя Петя погиб на войне. Но бабушка долго думала и говорила, что он где-то жив, просто не хочет возвращаться. Потому что он так и не полюбил ее [Нюрочку]. И она его не любила.

У мамы была сестра (мама у них была младшая в семье)… была сестра тетя Феша. Когда мы жили в Послаухе, она жила за 25 километров, в Баево. Тетя Феша, в отличие от мамы, была как-то другого склада характером. Мама всю жизнь, ну, вот кончила… умела читать, писать маленько, но всю жизнь работала. Физически работала. Книжки она не читала. Телевизор она только под старость стала смотреть. Радио там… А книжки она не читала вообще никакие никогда, она только работала, работала.

Поженились она с папой в [19]34 году. На Курском. И тоже маму сватали за другого. «За богатого и конопатого», как она говорила. Из Прослаухи приехали сватать ее. Ну, и сватают, что прочили там, за богатого. А мама папу любила. А дядя Петя еще с ними тогда жил, пришел к папе и говорит: «Что ж ты сидишь? Настю твою пропивают![5] Если ты хочешь, чтобы вы были вместе, иди ее забирай, и живите без всякого… без благословения, без всего». И папа пошел и забрал ее. Вот так они и стали жить.

Мама сразу пошла работать на ферму. Поселок-то маленький был, там за огородами – ферма. Вот она работала там на ферме с [19]34 года и во время войны. Она дояркой все время работала, дояркой. Жили, конечно, очень тяжело. Вот когда папа на войну ушел, у мамы уже был сын Иван с [19]35 года и дочь Зоя с [19]40 года. Дедушка с бабушкой уже старенькие были. Так что маме одной приходилось все делать – заготавливать сено… Конечно, дедушка помогал, чем мог.

И вот она рассказывает один случай. На одну корову надо было на зиму заготовить 30 центнеров сена, а там овцы, а там лошади, и все это надо было сделать. И вот зимой стало у них кончаться сено, и на Новый год поехали они с папиной сестрой воровать сено в Корнилово. Ночью поехали они. Вот это сено. Темно. Вдвоем. За 30 километров. По лесу. Приехали, сено набрали. Их могли там и убить, и волки съесть. Привезли воз сена каждой. А наутро приходит председатель и говорит: «Вот половину сена тебе, а половину – на ферму». А мама ему и говорит: «Да я тебя щас просто вилами заколю». Роста она небольшого, маленькая такая, а вот сила у нее какая-то была. И еще она ему сказала: «Если тебе как председателю надо, то надо было летом помнить. Или вот бери коней и едь – воруй и на ферму привози. Что хочешь, то и делай». Какой-то вот такой у нее был характер. Она знала, что ей делать. Еще во время войны, мало того, что она работала, ей еще надо было молоко собирать и возить в Прослауху, сдавать. Раньше был налог – вот у кого корова, на каждую корову, книжки пайские[6] заводили, яички надо было сдавать. Все это она делала.

Мама и папа говорили, что хорошо они жили, когда жили единолично. Работали только на себя, хватало всего, даже еще и продавали. Мясо и зерно возили в Корнилово и Камень.

А у папы семья была такая: [его] папа – Андрей Иванович [Пономарёв], высокий такой, рыжий, здоровый, как говорили; мама – Мария Федоровна – маленькая, черненькая. Лично я их не знаю, потому что они умерли до моего рождения. Сразу друг за дружкой. По рассказам, Мария Федоровна была рукодельницей. Очень хорошо ковры плела. Всегда все варила, в огороде всегда у нее все росло.

О жизни в Старооскольском уезде родители тоже вспоминали с теплотой. Андрей Иванович женился на Марии Федоровне против воли ее родителей. Потому что она была из богатой семьи, а Андрей Иванович – из бедной. Когда Андрей Иванович женился на Марии Федоровне, там, в Курской области, он пошел строить церковь. Ходили – строили и деревянные, и каменные церкви.

И вот построили они одну церковь. Еще не совсем, а до половины, и был такой порядок – как до окон доделали, то святили. Вот попы святили, а люди приходили и кидали в эту церковь деньги, а потом попы деньги эти все собирали. А мастер, который руководил постройкой, посоветовал рабочим, чтобы доски на пол клали редко и прибивали большими гвоздями. И вот когда деньги-то набросали, то часть из них провалилась в щель под пол. И достать попам не удалось, и гвозди большие – [доски] не оторвать. А рабочие потом эти деньги и собрали, и разделили между собой. На эти деньги, приехав домой, Андрей Иванович построил дом, купил лошадь. После нескольких поездок он купил еще одну лошадь и немного земли.

Детей у Андрея Ивановича и Марии Федоровны [Пономарёвых] было вот сколько: Александр (папа мой), брат его Василий и дочери [Андрея Ивановича и Марии Федоровны] – Шура, Анна, Феша, Анисья и Наталья. А папа помнит своего дедушку Ивана Исаевича. «Жили мы, – говорит, – на речке Старый Оскол и всегда работали там». Иван Исаевич с отцом жены сына не особо-то роднился, так как тот вроде побогаче был, но рыбы наловив, всегда давал Марии и говорил: «Ты Федорихе-то отнеси, пускай Федора покормит, а то с кем же я ругаться буду». Это уже когда получше жить стали. Когда дом уже построили. И зимой рыбачили. Ставили мордушки[7] и так ловили.

Вот когда они на Курский приехали... То, раз Андрей Иванович был плотник, то и поставили хороший, красивый, добротный дом. С полом – такого у них еще не было[8]. Благо, лесу там было – сколько хочешь. Это еще до [19]30 года они его построили. Рубленый. Получалось, когда заходишь в коридор, – в одну сторону кухня, потом там три комнаты… И весь поселок собирался всегда у них по праздникам и таким дням. У них всегда было весело, всегда хорошо. Никогда родители папины не гнали от себя молодежь. Зимой холодно – значит, [собирались] в доме. Летом – в оградке. Папа играл на балалайке, хоть и маленький еще был. Играли на гармошке и пели песни.

Рассказывали еще, как мама и папа учились на трактористов. Примерно [19]26 год был, может, [19]27-й… Собрали всю молодежь, которая на Курском была. (Жили практически в лесу. Самое ближнее – 10 километров – Прослауха была. Так там тоже ничего не было. Нет, правда, говорят, церковь была. И школа – четыре класса.) Вот собрали и мальчиков, и девочек. Сколько было всех подростков. Приехали потом экзамен принимать из района… уполномоченный. Задают вопросы всякие. А один экзаменатор поднял одну девочку и спрашивает у нее: «Чем ты сядешь на трактор, когда кончишь эти курсы?». Вот она маялась, маялась... А он опять спрашивает: «Чем ты сядешь на трактор, когда кончишь эти курсы?» В конце концов она сказала, что сядет жопой, на этом экзамены закончились. А им всем присвоили квалификацию и выдали права.

Папа год или два работал на тракторе. А потом кончил школу – четыре класса. И его послали учиться на счетовода, а потом счетоводом работал маленько. И когда он пошел на войну, то его приняли сначала просто солдатом, а потом он, после ранения, был завскладом. А если бы он не был счетоводом, как он говорил, то он сразу бы попал в танкисты. Потому что он был трактористом. Мама тоже… Когда папа был на войне, посылали ее от деревни на счетовода учиться. Чтобы работать на сборе молока.

Папа вспоминал детство, рассказывал, что на Курском они пасли по очереди (все дети и подростки) всё поселковое стадо: коров, овечек. Ходили с весны до снега босиком.

Еще, помню, когда я училась в 11 классе, многие из комсомола вступали в партию. Это было большое счастье и великое дело. Я училась тогда в Баево и приехала домой в субботу, и попросила папу дать мне рекомендацию. Папа тогда был секретарем Прослаухинской партъячейки. Папа был умница. Вот я говорю – ни разу он нас никого и пальцем не тронул. А мама начнет ему, бывало, говорить, мол, что ты их не наказываешь, не бьешь. А он и говорит: «Если вы дождетесь до того, что вас бить надо будет, до того ничего не понимаете, то я вас убью лучше, отсижу и буду жить спокойно, чем мучиться с вами». Он ни разу нас не ударил никого.

Так вот, о вступлении в партию... Он мне и говорит: «Я тебе дам рекомендацию, но ты подожди годик или два». Так я в партию и не вступила. Потом много раз об этом мы с ним говорили. И он рассказывал, что вот придет на парторганизацию разнарядка – принять 20 человек, например. Вот где их, говорит, 20 человек найти? Если один человек достойный в партию по всей деревне найдется, то и хорошо. А делать нечего – 20 принимаем, а 19 потом исключаем. Хотя и сразу было ясно, что им делать в партии нечего.

Воевал папа на Ленинградском фронте. А вообще дошел до Будапешта. Про войну он, пока мы были маленькие, никогда не рассказывал. А только потом, когда стали взрослыми... Вот, например. Под Ленинградом пошли они в атаку, и было у них по одному патрону – на тот случай, чтобы в плен не попасть. Вот он еще рассказывал, как шли, как в болотах сколько людей погибало – позамерзали. Своих не хоронили, они так и оставались вмерзлые в землю, в болото. Рассказывал, какие ужасы на этой на войне.

Вернулся с войны и уехал в Новосибирск. Устроился в пожарку. И мама с Зоей и Иваном туда уехали. А бабушка и дедушка Мацневы оставались на Курском одни. Все от них разъехались. Стали просить, чтобы вернулись [дети к ним в деревню]. И вот потом, когда мы, взрослые уже, приезжали к [возвратившимся в село] родителям, мама нам всегда говорила: переезжайте, мол, кто-нибудь жить. А папа и говорит: «Что языком-то мелешь. Вот остались бы в Новосибирске, забрали бы к себе дедушку с бабушкой, так все бы сейчас там жили, и дети бы все спокойно выучились, и всё. А то жили в этой Прослаухе, в которой сначала было семь классов, потом учились в Баево за 25 километров, а самый ближний Камень, потом где было медучилище и педучилище, а потом Барнаул и Новосибирск. А так жили бы все в Новосибирске, учились бы на месте, и никто никуда бы не разъехался».

Рассказывают еще про Ивана, моего старшего брата. (У мамы с папой было нас пятеро: Иван с [19]35-го, Зоя с [19]40-го, я с [19]48-го, Коля с [19]51-го и Витя с [19]53-го.) Рассказывают, что когда Ваня был маленький (до 10 лет), он мог разобрать-собрать любой замок. Был такой умница. А потом он заболел. У него чё-то стало с ухом, он стал плохо слышать. А раз плохо слышать – стал плохо учиться. Семь классов он кончил замечательно, и так ему было тоскливо и противно в этой Прослаухе, когда он уже школу закончил... Уехал он на целину. Называли этот совхоз «целиной» – где-то здесь, в Новосибирской области. Его как лучшего целинника отправили в Кремль (фотография есть). Сейчас он живет в Нижнем Новгороде. Сейчас уже на пенсии. Практически мы с ним не общаемся. А внешне он, говорят, что вылитый папин папа. На нас не похож. И живет там один.

Еще рассказывали родители о первом времени в Курском. Вот земли, леса всем давали поровну. А вот у одних всё свое было: масло там, молоко, мясо, всё, что натуральное в огороде там. А были там еще семья Васютины. У них было восемь детей – шесть парней и две дочки. Так они землю не обрабатывали, скот не держали. Летом в работниках, землю в аренду сдавали, а зимой – пели-плясали. Красивые были, но жили очень бедно. Даже, что называется, одеться не во что.

Папа рассказывал, что получилось так, что выпало ему с одним из их сыновей пасти скотину. Было уже холодно, а он, Иван-то, был босиком. И по дороге на выпас зашли папа и Иван Васютин к Мацневым. И дедушка Матвей Васильевич увидел, что тот чуть не по снегу – босиком, и за день сшил, из чего было, Ивану ботинки. И когда коров пригнали, он ему их отдал. Через много лет Иван-то уже женатый был, военный, приезжал на своей машине и привез подарков Матвею Васильевичу – сахару голову, яблок, груш и еще чего-то. Помнил долго.

А мама мне рассказывала: хоть она и маленькая была, а помнит дом, в котором они жили в [Европейской] России. Она говорит, что дом у них был рубленый из дуба. Такими плашечками. И внутри был как из досок. И каждая доска была в свой цвет покрашена. Вот мама говорила, что когда солнышко всходит, то домик – как радуга. Жили они там, в этом доме, дедушка со своей семьей и два его брата, Николай и Андрей Васильевичи, со своими семьями – в этом большом огромном доме. А руководила всем этим хозяйством моя прабабушка.

Мой дедушка работал приказчиком у барина Соколова. И он платил ему деньгами. Работал хорошо. И вот барин-то выделил ему этот лес. И они построили этот дом. А до этого они очень бедно жили. И когда дедушка пришел сватать бабушку… Сначала не бабушку, а ее старшую сестру, а та и отказалась – мол, что я за бедного-то пойду, а бабушка и говорит: «А я пойду». А мама бабушкина говорит: «Чё ж ты пойдешь-то, у него ничего ж нет». А бабушка говорит: «Наживем всё, будем жить».

Матвей Васильевич грамотный был. А еще один его брат занимался хозяйством… Они же брали в аренду пашню – земли своей у них не было, и всё решали, когда что делать по хозяйству. А еще на земле у них был сад вокруг дома (несколько гектар) – так третий брат занимался хозяйством. Дедушка деньги, что ему барин платил, ложил в банк, и было к революции у него 500 рублей золотом, и потом он очень горевал, что деньги пропали. Сначала, даже когда был голод, они не уезжали (семья дедушки). Мать его говорила ему, что вот вы живете хорошо, пока вместе, а ты уедешь, и они тут пропадут. Вот уж когда она умрет, дескать, тогда пусть и едут [в Сибирь]. Так они и сделали.

«Мы выросли без уколов, без больниц»: воспоминания З. А. Ковалёвой

Мои предки, Пономарёвы, жили в селе Кобылино [Курской губернии][9]. Старшим в семье был дедушка Иван Исаевич. У него был сын Андрей Иванович. Так вот, Андрей Иванович – мой дедушка. Когда Андрей Иванович подрос – женился. Жили они до того очень бедно. Когда Андрей Иванович стал работать, они купили несколько десятин земли. Стал работать он, как у них говорили, «в низах». Они жили в верховьях Старокаменского Оскола, а ходили работать вниз по течению. Он в основном каменные и плотницкие работы выполнял. Строили дома, церкви. Зарабатывал деньги и привозил или присылал семье. И на это они жили.

Позже, когда в семье было уже восемь детей, появились ходоки от Ленина[10]. Которые предлагали поехать в Сибирь и обещали там хорошую жизнь. Там ходоком был Попов Иван Васильевич. Гарантировал, что будет дадена земля на поселение и для пахоты. Это был [19]21 год. И еще в 21-м году был сильный град, который выбил весь посев. Земля была как будто бы перепахана. И их ожидал сильный голод. Параллельно с ними тронулась семья Мацневых – другой мой дед и бабушка. Тоже много у них детей было, человек 20, и та же причина переезда с запада в Сибирь.

Ехали то ли три, то ли пять месяцев. Все, что у них было, какие материальные ценности, они все их «проехали» дорогой. Потому что надо было на каждой станции начальнику давать взятку и покупать дрова, чтобы ехать. Ехали в обычных грузовых вагонах. Никаких нар, ничего там не было. На полу все расположены были. А тут начался тиф. И на каждой станции снимали умерших и больных. Кто еще был маленько здоровенькие, дети-то, родственники пытались их прятать. В частности, у Мацневых девочку они так спрятали за ящиками, и санитары ее не забрали на станции. А потом она поправилась. Но несколько детей умерло – кто от голода, кто от тифа. Так они ехали до самого Славгорода…

Приехали уже поздно осенью, надо было где-то останавливаться. Местные жители их принимали. Кто сарай давал, кто баню, кто часть дома. И так и селились там. А это было село Павловское[11]. Местные жители сразу стали выяснять – какими профессиями обладали переселенцы. Андрей Иванович катал валенки, клал печи – для села эти умения были очень хорошими. Село было большое, а пимокатов своих не было. И они [жители Павловского] возили катать пимы очень далеко. Когда они посмотрели образцы, которые были у деда, всем понравилось качество. Хозяин, у которого поселились Пономаревы, дал им свою баню под мастерскую и своего сына в помощь. И платили за пимокатство очень хорошо. И хлебом, и деньгами.

Старшая дочь была уже в таком возрасте, что уже в хорошие работницы годилась. Там, в Павловском, она работала у богатых людей, да те и взяли ее [замуж] за своего старшего сына. Остальные дети тоже кто где побывали за зиму в работниках. Жена Андрея Ивановича, моя бабушка Мария Федоровна, была очень искусная женщин – пряла пряжу, ткала холсты хорошие, красивые скатерти, ковры. Тоже за это неплохие деньги получала. Матвей Васильевич – дед по линии мамы – хорошо шил обувь, был шорником.

И еще Мацневы-то поехали сразу в Прослауху, не в Павловском остановились. Одни [прослаухинцы] приютили их. Пустили к себе в какой-то амбар, потом печку поставили. И кормились так Мацневы: бабушка Марфа Андреевна, она стряпала и готовила и на свою семью, и на всю семью хозяев. Жили хозяева крепко. Всего у них хватало. Вот они и сказали: «Готовьте, досматривайте за скотиной и кушайте всё, что хотите», и никакой платы с постояльцев не брали.

Дедушка стал шорничать. Бабушка еще пряла в свободное время, дочерей заставляла, которые подросли, прясть на людей (люди приносили коноплю, шерсть). Ткала холсты. И за зиму те и другие деды заработали столько денег, что могли купить лошадь (это первая была необходимость), плуги, инвентарь всякий. Весна наступила – все поехали к месту приписки.

Им всем нужно было и гвозди, и всё. Дома строили… вначале строили шалаши-дома. Бревна на лошадях таскали. Вот и всей семьей строили дом. А лес у всех был свой – землю нарезали для пахоты, для жилья и для строительства с околками[12]. Так и называлось: околок Андрея Ивановича, околок Матвея Васильевича, и участок под покос каждой семье. После шалаша Андрей Иванович поставил пятистенничек. Но потом, поскольку семья-то была большая, и Андрей Иванович человек к комфорту с должным уважением относящимся был, то вскоре поставил он другой дом, а этот как летний домик оставил.

А новый дом был, как раньше говорили, крестовый. Сделан он был добротно. А в летнем доме зимой, если зима суровая была, а корова отелилась, то теленка [помещали] туда. А другие люди жили так: корова отелилась – теленка в тот же пятистенничек, в котором и сам живет, так же и с овечками. Да, новый дом был с полом, а пола у других [односельчан] не было, потому что досок вначале было трудно купить. Так что пол делали из глины: набивали, а потом жидкой глиной смазывали. Подметали, брызгая водой, а то пыль поднималась.

А потом люди стали обживаться, купили доски. Потому что ближайший город – Камень, куда они возили продавать мясо, хлеб. Вот вырастили урожай, собрали – что себе, что на семена, а остальное возами, в обозах на телегах повезли в Камень. Возили еще кожи, там их принимали. Так крестьяне всё, что им нужно, и покупали – гвозди, керосин, ситец. Всё это у них называлось «товар». Вначале одежду себе шили из холста самопряженного, из кожи, катали себе пимы. А потом в магазинах стали покупать.

Жили они единолично. И вспоминали это время как светлый период жизни. Своей семьей, сколько хотели, сеяли (никто над ними не командовал), когда считали нужным. Время это светлое по сравнению не с [Европейской] Россией, а с последующим колхозным периодом. В России-то Андрей Иванович хоть и маленьким, а все-таки был хозяином, когда купил земли немного. А Мацнев Матвей Васильевич земли не имел, кроме той, на которой дом стоял и сад был. Но Матвей Иванович человек был грамотный, церковно-приходскую школу закончил, работал приказчиком у барина Соколова. И за это в аренду брал землю, и с братьями они занимались садом и пашней. А когда стали-то переселяться (да, переселенцы оттуда были еще в 1905 году), то он, Матвей Иванович, с семьей собрался уехать, но мать его сказала: «Ты подожди, не уезжай: ты уедешь – ты будешь жить, а эти два брата… нет, не получится у них. Вот, – говорит, – когда меня-то не будет, делайте, как хотите».

К [19]21-му году бабушка-прабабушка умерла, и Матвей Васильевич с семьей двинулся в Сибирь. Те братья остались. И только спустя долгое время одна из маминых сестер переписывалась с одним из сыновей Николая Васильевича. Во время войны там ведь Курско-Орловская дуга проходила. Их разбросало, и один из сыновей оказался на Кубани. После войны он и написал в Сибирь. А потом он снова вернулся туда, в Озерки. Ну, а сейчас не знаю, какова их судьба.

Так что жили они [Мацневы, а после приезда из Павловского – и Пономаревы] на Курском единолично, работали на себя. Правда, и поставки государству были. Работали с весны до осени. До поздней, пока не уберут весь урожай. Зимой они были более свободны. Гулянки разнообразные – это зимние занятия. Ходили друг к другу в гости. Пили в основном самогон – из пшеницы делали. Рожь не родилась в этих местах. А в [Европейской] России, наоборот, сажали рожь. Играли зимой свадьбы. Например, когда старший папин брат женился – гуляли неделю. И выписывали даже оркестр. Гуляли всем селом.

Поселок был маленький. Приехали [жители] все из одного места. Женились и замуж выходили в основном за своих, так что по нескольку раз породнились. Сватовье [происходило] из одной семьи в другую по нескольку раз. Семьи были большие у всех. Поэтому дочь одних выходила замуж в одну семью, а ее брат из той же семьи мог взять жену.

Поселок был маленький. Рядом – поскотно место[13], огороженное забором, чтобы скот не мог разбежаться. Особых запоров в домах не было. Правда, и воровать особо не было что. Но, тем не менее, могли палочкой засов закрыть, и всё. Без всяких замков. И [любой] человек шел и знал: подперто – хозяев нет. Воровства практически не было…

Вот был Олейников один. Он потом в кулаки выбился. Дело было так: он так же как и все, приехал нищим. Здесь немного пожил. Недалеко от него человек жил, у которого очень некрасивая дочь была. А он с сыном работал: рамы, бочки делал. Зарабатывали хорошо. Для села профессия редкая была. Они заработали и подкопили очень много денег. И отец этой девушки, зная, что так ее никто замуж не возьмет, предложил вот этому вдовцу Олейникову (он к тому времени овдовел) взять дочь в жены, и кувшин золота в придачу. Этот Олейников согласился. Взял эти деньги и взял эту девушку. Сразу начал брать землю в аренду у людей, платил им за это, нанимал работников. Вырос очень быстро. К моменту коллективизации много чего у него было: и сельскохозяйственные машины, и инвентарь. В общем, он полный хозяин был. Построил мельницу, крупорушка у него была, веялки. Зерноочистительные машины у него были. И люди эти машины таскали по очереди к себе, обмолачивали хлеб. А кому нечем было за это платить – молотили цепами. Хлеб собирали в снопы, скосив серпами, и ставили в амбарах дозревать. А потом молотили. Кто цепами, кто на этих машинах. Ну, платили ему за аренду, это естественно. И, в общем, и те, и другие были довольны: Олейников получал деньги, а остальные – возможность быстрее обработать зерно.

Семьи три таких, как называли, бедняков, у них [в Курском поселке] было. Но бедняки почему? Землю не обрабатывали, отдавали в аренду. Не хотели, не получалось у них на земле работать. Может, у них другое призвание было. Они вот постоянно в работниках были. В основном жители поселка к моменту коллективизации были середняками.

А в [19]31 году приехало начальство и стало колхоз организовывать. Мол, надо в колхоз входить. Всё в одну кучу: и землю, и скот, и инвентарь, и зерно в одну кучу. Особенно не спрашивали: хочешь, не хочешь. Время было такое, да и бежать-то некуда. Там-то обжились. Да и везде то же [самое] было. Землю забрали. А чем ты жить-то будешь, если нет земли? А работать больше, кроме колхоза, негде было. Всё, и люди вынуждены были. Но, конечно, плакали очень, горевали. Никто с радостью [имущество] не отдавал. На поселке это была такая первая форма коллективного хозяйства.

А рядом в деревне там организовали коммуну. Кто организовывал, не знаю, но собрали бедняков из округи. Они свои хатки попробовали, переехали, дали там им одежду, обеды общие были для всех членов семьи, дали обувь. А потом видят: а что толку? А где [средства на жизнь] брать-то, если они не работают? И просуществовала эта коммуна месяца два – три, и всем пришлось по домам возвращаться. Посельские тоже сюда вернулись. Потом они вступили в колхоз.

Первые года кувыркались в колхозах. В основном норовили ставить на руководящие должности бедноту, а если человек со своим хозяйством не знал, что делать, как он может общим-то руководить? Позже стали на руководящую работу выдвигать членов партии и таких, которые разбирались в сельском хозяйстве.

В поселке были партийная и комсомольская ячейки. Отец мой, Александр Андреевич, был комсомольцем. Видимо, кто-то там его [выдвинул] еще и почему – он гармонистом был, вокруг него всегда молодежь собиралась. Да и не только молодежь. У деда моего дом-то был большой, и все поселковые собрания в доме проходили. И торжественные, и если кто из района приезжал. Собирали народ у него – клуба-то не было.

Разводов не было. Скандалы были – в некоторых семьях, если кто невоздержанный. В основном мужчины, но были и женщины. Вот кто-нибудь скажет что не так, и начинается потасовка. Звали в таких случаях Андрея Ивановича. Физически он очень здоровый был, да и за рассудительность пользовался авторитетом. Был как бы негласным старостой, и ссоры такие усмирял. А сам он никогда с советами не лез. За это – за золотые руки, за умную голову – и уважали. Тем более они [Пономаревы] в своей семье дружно жили: семья большая, а, говорят, никогда они не ругались.

К сожалению, Андрей Иванович был неграмотным. А вот другой дед – Матвей Васильевич – по воскресеньям читал Евангелие, люди приходили слушать. И по всем церковным праздникам тоже читал. Потом еще какая-то церковная книга у него была. Мы доступа к ней не имели, только видели в руках у дедушки. И вот дома у него тоже так было, что слово «черт» и бранные слова не произносились. Запрещено было всем членам семьи.

Ну, вот вроде все нормально жили-жили… Вот тут тебе и колхозы потом, буквально перед войной за несколько лет… Вначале колхозы были очень бедные, очень. Во-первых, люди не могли привыкнуть работать сообща, да и отдачи никакой – урожаи скудные. Потом колхозы оперились, началась даже прибыль, люди по-хозяйски стали вкладывать деньги в технику, племенной скот, словом, в развитие производства. Получали за меньшее [количество] трудодней, чем зарабатывали, а закупали всё для колхоза. Доходы перед войной уже были высокие.

В [19]40 году на поселке был большой пожар. Случилось это так: заставили народ весной выжигать полосы, но было уже поздновато, земля уже просохла. Зажечь-то зажгли будыльё (жнивье)... Объездчик председателю и говорит: «Что у тебя там горит-то, как бы пожару не было». А председатель: «Ничего-ничего». А так и вышло. Огонь где-то недосмотрели, а весной огонь так распространяется, что глазом моргнуть не успеешь. Поговорка есть: «Весной и огонь щенится». Полпоселка сгорело.

Начался пожар с дома Андрея Ивановича [Пономарева] как раз. Первый дом этот загорелся: постройки там были, и весь огород загорожен забором, чтобы даже куры не выбежали. Штакетник весь был сухой, всё с него и началось. Спасти ничего не удалось. Я была маленькая, меня вытащили. По домам-то никого не было: взрослые на полевых станах, а дети бегали, играли – кто поменьше, а кто побольше – со взрослыми. Потом [люди] добежали до стана, приехали на тракторах, горелые дома опахали… Полпоселка сгорело. Дом Мацневых не сгорел – в другой части поселка был. Получили немножко страховки за пожар.

Лето прошло. Через год война началась, люди не успели отстроиться. А Андрея Ивановича – строителя этого дома – в живых уже не было. Умер он в [19]39 году, скоропостижно. А бабушка после его смерти слегла, сказав, что без Андрея жить не будет, и через неделю умерла тоже.

Мои мать с отцом пришли к родителям мамы – бабушке и дедушке Мацневым. И так и жили там. Папа, слава Богу, пришел с войны, и там так они и жили. Правда, уезжали на полтора года в Новосибирск. Но вернулись – здесь же были у них старики. Сын-то у них, Петр, погиб на войне. В [19]43 году в Белоруссии, в свой день рождения. Это у него с женитьбой на Нюрочке была история. Вот так он, не любя, прожил. Но зато, когда с сестрой его, мамой моей, хотели проделать тот же фокус, он не дал. Вмешался, пошел к своему другу – моему папе – и отправил его Настю забрать. Расписывались тогда в сельсовете.

Мужчины и зимой управлялись со скотиной, заботились о дровах и воде в доме. Женщины [делали] по домашности всё, да и всё время надо было прясть. Держали же овец и коноплю выращивали на волокна и масло. А летом вообще передыху не было. А зимой свадьбы играли, глубокой осенью.

Когда рождались дети – крещения, как такового, не было, но кума и куму выбирали (приглашали). Отмечали это дело. Во-первых, всегда «на зубок» приносили женщине: каждый житель села – подарок какой-нибудь, женщине или ребеночку. И обязательно в семье, где был новорожденный, когда мама чувствовала себя уже нормально, организовывали застолья, приглашали всех в гости. А когда женщина ждала ребенка, то, что она хотела покушать, то могла это у кого угодно попросить, и ей безо всяких давали. Если где какая очередь – ее всегда пропускали. Человечность какая-то [была]. Это было для людей дело святое.

И к детям ласково относились. Ну, во-первых, все давно друг друга знали. Во-вторых, все по нескольку раз породнились, в-третьих, еще много верующих людей было. А детей воспитывали: «Ты, сыночка, так не делай, а то Боженька накажет». Да, боялись дети, пока маленькие были, а потом подрастали и понимали, почему так делать не надо. Оно ни к чему это.

К детям (мальчикам и девочкам) здесь относились одинаково, а вот в [Европейской] России когда жили – на девочек землю не давали, а на мальчиков давали. А в Сибири – любой ребенок – ребенок, без разницы.

Судьба семьи Олейникова: когда произошла коллективизация, этого Олейникова раскулачили. Но он умный человек был: продал многое из своего имущества, перевел это всё в деньги. И большую часть земли продал, скотину. Потихоньку начал всё продавать. Местные еще не догадывались. Сын старший уже жил в отделе, у него и семья своя была. Да, до коллективизации на Олейникова батраки работали – и зимой работники были, и летом еще больше. Из своих же местных. Вот те, у которых он брал землю в аренду, он им за землю платил и за работу. По воспоминаниям родителей, в оплате он никого не обижал. Платил по совести.

За такие качества шибко уважали. А если люди не приспособлены работать на земле, ну что ж, может, в другой области они гениальны. Вот Васютины, к примеру – петь, плясать, частушки складывать были [мастера]. Ни одна свадьба без них не обходилась, ни одна гулянка. На балалайке дренькать – это пожалуйста, а плясать выйдут – искры из под ног. Красивые были внешне.

Олейникова, хоть мало что у него осталось, все равно раскулачили и услали. Посадили с семьей на телегу и услали. А сын [его] старший, Степан, толковый мужик был, его поставили бригадиром. И он кому-то там чего-то там не так сказал… А в то время любой начальник олицетворял собой советскую власть, и чуть что не так, кричит: «Ты враг народа!». И всё, и «забрали по линии НКВД». Отделение НКВД в Баево было. Короче, Степана законопатили. Сначала, вроде, 10 лет [присудили], а потом война началась, так он и сгинул. А отец-то его потом приезжал в поселок и выкопал в огороде у Андрея Ивановича кувшин с золотом, как он говорил, а потом писал, что купил детям квартиры в Москве. Может, правда, может, нет.

А в войну есть было нечего. Даже от голода умирали люди. Мне мало лет было, а я помню. Ходили маленькие дети, собирали колоски, хотя это нельзя было делать: строго наказывали. Еще раскапывали мышиные норки. На месте старых амбаров было много норок. Мы их раскапывали и выбирали зернышки. А нас много собиралось. Мамина сестра болела (она лежала, не вставала всю войну), а у нее было пятеро детей. Дядя был на войне, так что их к нам же и привезли. Их пять, да нас двое – чем-то надо же было кормить. Вот мама наварит картошки. И поделит: большим (старшей было 12 [лет], мал мала меньше остальные) по три картошки, а мне и младшему из той семьи – по две. Мы видим, что старшим [дали] больше – плачем, что еще хочется. А мама слепит из шелухи кучку, похожую на картофелину, и говорит: «Ешьте, ешьте; съедите – я вам вот ишо дам». А мы что – дети, отвлечет потом чем-нибудь, мы и забудем.

Маму постоянно гоняли на работу: дескать, у тебя старики за детьми присмотрят. А огород-то пахать – один дедушка.

Еще помню моменты, когда приносили похоронки. Женщины страшно кричали, и одна даже клоками рвала свои волосы. Это ужас. Это так мне запомнилось. И помню День Победы: все плачут, радуются. Помню, как папа с войны пришел. Я ведь не знала, кто такой папа, хотя все говорили: «Папа, папа». Я выбежала (было тепло, помню), бегу – идет кто-то в зеленом. Весь поселок высыпал его встречать, даже до дому он дойти не мог. Кто плачет, кто радуется. Радуются, что еще один вернулся; плачут, что не у них. Вернулось то на поселок три человека. Если только [может быть, иные] в другое место вернулись...

Про войну… Привезли их на фронт (папа рассказывал), и сразу на передовую. А вооружения никакого, даже винтовки не было. И говорят: «Ты комсомолец, добудь оружие в бою». Винтовки, какие были – заржавленные, ни затвор не действует, ничего. Ей только как дубиной можно было действовать.

Обучения уже не было, а было перед войной – их привозили на станцию Юрга. Но обучали [военному делу] мало, ведь они сельские. Работать надо – ХЛЕБ. И он [отец] это никогда не рассказывал – только за несколько лет до смерти рассказал. Боялся.

И еще, когда колхозы организовывали, люди до того боялись – взрослые дома говорили шепотом, детям вообще ничего не говорили. Помню, папа запрещал нам говорить где-нибудь то, что услышали дома. Боялись сильно.

Когда организовывались колхозы, появились уполномоченные. Это люди, наделенные безграничной властью. Как он сказал, так и будет. Знает он, как пшеница растет, или не знает – это уже не имело значения. У него партбилет и предписание, и всё. Чуть что – ведет по линии НКВД. Вот еще Чупиных семья была. Забрали, увезли и всё. Дедушка Андрей Иванович, уже будучи колхозником… Вот приехал такой же уполномоченный: «Ну, как вы живете в колхозе?». Он говорит: «Хорошо живем». – «А по скольку хлеба вы получили?» – «200 грамм на трудодень». Он [уполномеченный] как взъярился: «Как это так?». А 200 грамм на трудодень… Это не каждый день еще можно было трудодень заработать. «За палочки работали» (за трудодни) это называлось. Так тоже таскали его [Андрея Ивановича] в Баево. Мол, ты должен был сказать… То есть учили врать – вот что самое страшное, и учили воровать. А иначе было не выжить. А один мужчина (не знаю, правда или нет) вообще сказал, когда заем-то стали оформлять[14] чуть не под пистолетом – вот хочешь-не хочешь, а все, что заработал, отдай за эти облигации… А он и говорит: «С меня только шкуру осталось содрать». Тоже забрали.

После войны, после Новосибирска папа работал бухгалтером в колхозе, а тут уже был колхоз имени Советов на поселке. Потом поработал-поработал… Решили в [19]51–[19]52 годах укрепить колхозы: маленькие деревни, неперспективные переселения... Даже света там не было до того времени, керосинками пользовались. В Прослауху папу перевели. И он там работал заместителем председателя. В Прослаухе была школа-семилетка, была возможность провести электричество и радио. Поскольку он был партийный, направили его председателем колхоза в село Плотава, нашего же Баевского района. И вот там [мы] жили до [19]59 года.

А в [19]57-м колхозы стали преобразовывать в совхозы. И тоже очередной обман… Колхозники, когда получали прибыль, тратили ее на нужды колхоза – [на] скот, технику. А раз совхозы – хоп, и опять: было ваше, стало наше – всё государству. А за все это компенсация – 30 рублей. Вот такие дела…

А тут папу, поскольку он боец Коммунистическоей партии, назначают туда, куда другого и не послали бы (дыра-дырой, даже название – Чуманка) управляющим отделением совхоза. А там даже детям негде было учиться. И папа, хотя никогда от работы не отказывался, а тут уволился. И вернулись мы в Прослауху. В Прослаухе он работал бригадиром на животноводстве и был парторгом. Мама тоже работала всегда на животноводстве, полеводстве, в пекарне.

Еще о жизни до коллективизации… Хлеб возили в Камень и сдавали там Винокурову. Крупный там был землевладелец, пароходы у него были, дома и промышленные какие-то предприятия. Хлеб он возил пароходами в Барнаул – в Камне железной дороги не было. А там у него была своя большая мельница, и муку он даже за границу продавал. В каком-то году он бежал в Китай со своим работником, с золотом. Недвижимость осталась здесь, а остальное состояние он обратил в деньги и бежал. А с деньгами, говорят, и в Китае ты – барин. И в пятьдесят каком-то году, когда отношения с Китаем окончательно испортились, когда оттуда стали русские уезжать, уже будучи старым человеком, выхлопотал документы работнику на жительство в России. И он [работник] потом вернулся, в Плотаву приезжал. А сам [Винокуров] старым человеком в Китае остался – мол, я при деньгах-то своих при любой власти проживу.

Сначала на Курском был ликбез. Потом начальная школа. Во всех классах – 12 детей. И одна учительница все предметы вела. А когда я уже в 8 классе училась в Баево, мы должны были за учебу платить деньги, чтобы иметь образование 10 классов. И по тем временам деньги были немалые. Я пришла домой, когда 7 классов закончила в Плотаве, и говорю: «Если вы меня отпустите в Баево, то я хочу учиться». Мама с папой посмотрели на меня и говорят: «Ну ладно, иди».

Плотава от Баево была в 25 километрах. И мы – дети, кто ходили учиться в школу – стояли на квартире. Каждый ребенок жил у чужой тети с 14 лет. Но каждую субботу на выходные мы бежали домой. Лето это, зима ли – пешком 25 км. Вот отзанимались в субботу – и пошли. И приходили уже в 12 – 1 час ночи. А зимой всю дорогу переметет, тогда же автобусов не было пассажирских. И так бы мы ходили, пока бы не закончили, да тут со мной учились две девочки (жили на нашей улице), у них брат служил в армии на западе. Вот он домой приехал, в отпуск или как… Говорит своим родителям и нашим тоже: мол, почему вы не можете организовать, чтобы им не ходить с котомками с продуктами каждую субботу, а взяли бы лошадь, телегу, по очереди их увезли-привезли. Котомки – на сани, если зимой, а ребятишки добегут…

Да и то правда – нам веселее, взрослый с нами. Да и легче. А то к утру на швах фуфайки соль выступает. А так – лошадь дорогу протаптывала, и сани... А то [брели] в снегу по колено. И вот родители были до того затурканные, им некогда было даже подумать. Ну, вот как ходили до нас дети, так и мы. И им [родителям] даже в голову не приходило… А потом сами удивляются: «Вот, молодой нас научил. Как сами-то не додумались?». А на каникулах всё лето [школьники] на полевых работах.

В [19]39 году умер мальчик у мамы с папой – Михаил, старше меня был. Корь тогда косила. Много детей померло.

На селе была бабка-повитуха. Мацнева Мария Андреевна еще лечила, детей к ней приносили. И сами мы выросли без уколов, без больниц. Как приболеем, так нагревает в избе кадку воды, [положит] туда трав, нас [погрузит] по плечи в воду, вокруг [укутает] одеялом, одна головенка торчит. И так греет, а потом еще на печку русскую. И заговорами лечили. Медпункт был за 25 километров. Матвей Васильевич тоже лечил. Ходили [к нему] люди. Язву даже сибирскую заговаривал. Но милиция их за это беспокоила.

Список литературы

1. Демографическая история // Демографическая энциклопедия. М.: Энцикл., 2013. С. 207–211.

2. Зверев В.А. Люди детные. Воспроизводство населения сибирской деревни в конце имперского периода. 2-е изд., испр. и доп. Новосибирск: Изд-во НГПУ, 2014. 278 с.

3. Коннертон П. Забывчивая современность. Забыть нельзя помиловать: мемориальные практики сегодняшнего дня // Гефтер. URL: http://gefter.ru/archive/17821 (дата обращения: 06.04.2016).

4. Автобиографические записки сибирского крестьянина В.А. Плотникова: публикация и исследование текста / подгот. текста, предисл., коммент. Б.И. Осипова. Омск: Изд-во ОмГУ, 1995.176 с.

5. Бирюков В., протоиерей. На земле мы только учимся жить: непридуманные рассказы. Краматорск: ЗАО «Тираж-51», 2006. 136 с.

6. Зольников Д.М. Времена и нравы (от Гражданской войны до наших дней глазами участника событий и ученого-историка). Новосибирск: НГУ, 2000. 218 с.

7. Щеглова Т.К. Деревня и крестьянство Алтайского края в ХХ в.: устная история. Барнаул: БГПУ, 2008. 528 с.

8. Зверев В.А., Веровой В.И. «Расскажу по собственной памяти». Социалистическая новь сибирской деревни в мемуарах С.И. Курина // Актуальные вопросы истории российской провинции. Новосибирск: Изд-во НГТУ, 2010. С. 279–297. 

9. Зверева К.Е., Зверев В.А. Русский крестьянин, вечный мигрант. Воспоминания Е.Г. Шампурова о жизненных странствиях в ХХ в. // Проблемы исторической демографии Сибири. Новосибирск: Ин-т истории СО РАН: Параллель, 2013. Вып. 3. С. 308–344.

10. Родные голоса. Сибирь, ХХ век: мемуары из коллекции кафедры отечественной истории НГПУ / сост. и ред. В. А. Зверев. Новосибирск: НГПУ, 2008. Вып. 1. 159 с.